Здесь была еще одна дверь, тоже приоткрытая. За ней говорили по-латыни; речь шла о чьем-то гороскопе.
– …Занятные эфемериды, но он напрасно пренебрег Сатурном, который должен вот-вот взойти. Взгляните сюда… - Тебе видно, Карл?
Марта глянула в щелку, затем кивком подозвала меня.
За маленьким столом, с четырех его сторон, сидели четверо. Младший - тот парень, что впустил нас, - коленками попирал скамью и всем телом нависал над столом, заглядывая в чертеж. Hапротив него - черноволосый смуглый человек с грифелем в руке; когда он заговорил, его латынь звучала как-то чудно. У толстяка, что сидел спиной к двери, я разглядела только круглые плечи да курчавую бороду. Hа выздоравливающего от болезни походил четвертый, тот, кто держал речь перед остальными, водя пальцем по чертежу. Меховая мантия, бархатный берет, натянутый на уши, - это в летний-то день! (Впрочем, нетопленая комната с каменными стенами, казалось, еще хранила остатки зимнего холода.) Лицо его было бледным и изможденным, тихий голос время от времени пресекала одышка. Hо сама речь была отнюдь не речью умирающего!
Я мало смыслила в астрономии и астрологии, и теперь не могу в точности припомнить, о чем он говорил. Асцедент и десцедент, дома и деканы, квадраты и углы были для меня пустым звуком, а Венера, Юпитер и Меркурий отзывались латинской поэмой или, по крайности, свойствами металлов, но никак не судьбоносными силами и влияниями. Господин Майер всегда утверждал, что скорее уважит алхимика, чем астролога, и что звездный свет - прескверное лекарство, не пригодное даже для примочек на ушибы. Вспомнив его слова, я почувствовала пренебрежение к этим людям, всерьез принимающим подобную ерунду.
– …Тогда все становится ясным. Мы не видим здесь никаких воспалений, никакой, упаси Господи, чумы. Вернее будет предположить меланхолию: черную желчь, обильно примешанную к крови, наклонность к пустым тревогам. По совести говоря, тревоги могут оказаться не пустыми, взгляните, какой квадрат! - поганее самого поганого, так, к слову, - но вернемся к его доброму здравию…
Подобных ораций мне еще не доводилось слышать. По всей очевидности, господин профессор обучался приемам риторики не перед зеркалом, если вообще обучался им. Он не считал необходимым сохранять во время речи благопристойную важность, а кроил самые что ни на есть потешные рожи: то вытягивал губы дудкой, то радостно скалил зубы. Но только сущеглупый не приметил бы цепкой и яростной сосредоточенности изложения: будто не логические звенья соединялись в незримую цепь, но раскаленные звенья подлинной железной цепи гнулись и клепались у меня на глазах, не успевая остыть, - то была работа, для которой потребны немалая сила и умение. Цеховое, веками скопленное, Богом дарованное мастерство было в каждом тезисе и каждом антитезисе, в движениях рук - в том, как, изогнув запястье, он удерживал пальцем точку на чертеже; и я сделала мысленную оговорку: возможно, он неправ, возможно, смешон, но не глуп. (В извинение моему нахальству напомню, что, обучаясь наукам, я беседовала лишь с книгами и наставником.)
