В собрании возник спор. Благоразумие стояло за то, чтобы напоить бедняжку сперва рвотным, затем маковой настойкой, а потом, смотря по обстоятельствам, - передать родным либо властям, или, наконец, если простые средства не исцелят возбуждения и бреда, применить испытанные методы, как-то: холодная вода, привязывание к решетке… Легкомыслие выдвигало аргументы в пользу того, что девица нуждается в помощи не одних только медиков, но также присутствующих здесь философов, юристов и богословов, причем решетку может заменить кровать, воду же… et cetera. Крики становились громче, увесистые кружки вздымались в отнюдь не дружеском порыве, и хозяин прикидывал про себя, не послать ли за стражей.
– Генрих, а Генрих, - снова позвал Антон. - Ну-ка очнись! Худо тебе? Может, во двор пойдем? Вставай давай, а то хозяин рассердится…
Генрих встал. С лица он и впрямь был нехорош, да и немудрено: рушились Краков и Париж, пеплом рассыпались арабские рукописи и его собственный ненаписанный труд!… Пусто было в его душе, не стало в ней ни отчаяния, ни обиды, но только горечь и нечто сродни скуке.
Обойдя стол, он остановился за спиной у Ганса, который орал громче всех, потрясая кружкой, а свободной рукой по-прежнему прижимал к себе девчонку. Та совсем сомлела от шума, только слабо пыталась отпихнуться, когда чересчур жесткая хватка причиняла ей боль.
– Генрих, - вполголоса позвал Генрих-Мария. Опухшее от слез, до тоски знакомое лицо живо повернулось к нему; в заплаканных глазах блеснула надежда, тут же сменившаяся диким ужасом: она тоже узнала его.
Генрих дернул Ганса за ворот, и пока тот барахтался на скамье, потеряв равновесие, сам заключил девушку в объятия и крепко поцеловал.
Я выскочила во двор. Чепец свалился, я еле успела подхватить его, волосы выбились из косы и мешали глядеть. Позади кричали, надо было бежать… куда? Прочь отсюда… Он вырос передо мной, как из-под земли; я шарахнулась, он преградил мне путь.
– Дура! - каркнул знакомый голос. - Стой, дура!
Короткий плащ, сорванный с плеча, взвился в воздухе, плеснул мне в лицо. Я сбросила его, но кругом было темно и пахло свежепогашенной свечой. Три иссиня-белых огонька вспыхнули со щелчком, осветив знакомую комнату.
– Дура, - повторил Дядюшка. Он разглядывал меня, болезненно скалясь, и вдруг сорвал с головы берет и швырнул его в стену. Редкие волосы вздыбились над черепом; бешенство и отчаяние коверкали его лицо, и без того не особенно милое. - Пропади я пропадом, ты же все испортила!…
