С родителями жила теперь только старшая дочь - слушательница университета. Захлестнутая столичным водоворотом, она редко бывала дома. Бродя по тихой, пустой квартире, писатель иногда подходил к ее письменному столу: рядом с маленькой Библией, которую он подарил ей и которую оба они считали "талисманом", лежали только что вышедшие философские и литературные сборники, стихи современных поэтов. Эти книги были ему чужды; особенное недоумение вызывали стихи, казавшиеся (143) искусственными, изломанными; закрывая книгу, он возмущенно бормотал: декадентщина ... И вставали в памяти хорошие, уютные вечера под висячей керосиновой лампой, посвященные Лермонтову, Некрасову, Фету...
Со вздохом вспоминала былые дни и жена писателя. Ей часто хотелось невозможного: снова услышать звонкие детские голоса и топот маленьких ног, воскресить трудные, утомительные, но до краев наполненные деятельностью дни... Дети давно выросли и были далеко. Сын в Одессе делал большие успехи в математике и, судя по слухам, принимал активное участие в студенческом движении. Писал он регулярно, но скупо, лаконически. Дочь Ольга оставила университет и уехала в Вильну к мужу, рабочему-самоучке, выходцу из крестьянской среды. Во время вечерних чаепитий в сумрачной столовой Дубновых царила теперь тишина, которая нарушалась только свистом самовара и шуршанием газет. Горько ощущавшие свое одиночество стареющие люди избегали речей о наболевшем...
Писатель отдыхал душой, приводя в порядок свой архив: рукописи, лежавшие ровными рядами в папках с четкими надписями - это было прочное, неизменное, то, в чем был смысл существования. На портфеле, висевшем над столом, сделана была выразительная надпись: "Scripta manent" (написанное остается). Нелегко было покидать рабочий кабинет, где так привольно дышалось и хорошо думалось, для шумных и многословных заседаний, но С. Дубнов считал себя не в праве отказываться от них, тем более, что предстояли выборы во вторую Думу. Это была последняя общественная кампания, проводившаяся Союзом Полноправия. Недавно возникшая организация явно клонилась к упадку; первую брешь пробили сионисты, которые на съезде в Гельсингфорсе включили в свою программу идеи, формулированные Союзом, но решили проводить их только под своим партийным флагом. Это побудило группу Винавера обособиться и выступить с резким обличением "принципиальных эмигрантов". Из обширной национальной программы Союза эта организация позаимствовала только одно - общий принцип самоопределения. Одновременно консолидировалась "Еврейская демократическая группа", занимавшая более радикальную позицию в общеполитических вопросах. Дольше других "патриотами" Союза (144) оставались С. Дубнов и его единомышленники, образовавшие в конце концов объединение, назвавшее себя "Фолькспартей". Широкие, всенародные задачи, которые ставила себе эта новая организация, находились в противоречии с ее крайне ограниченными возможностями политического воздействия; поистине значительную роль сыграла она лишь в области еврейской культуры. Из кружка националистов-энтузиастов, убежденных в том, что центр тяжести еврейского вопроса находится в "голуте", вышли инициаторы обществ, предпринявших изучение еврейской истории, литературы, музыки, фольклора. Особенно велика была роль этих обществ в крупных центрах черты оседлости, где они стали настоящими очагами культурного ренессанса. Много лет спустя, в независимой Польше, Фолькспартей превратилась в массовую организацию.
