Он и сам не осознавал, что делает, и не знал, что будет говорить солдатам, которых не останавливали ни кровь, ни слезы, ни визги страха, ни вопли ужаса. Но он не мог поступить иначе — он обязан был сказать этим вооруженным людям, что их оружие получило благословение неба для борьбы с врагами, а не с собственным народом — братьями, сестрами, отцами и матерями; что их грязные поступки будут осуждены небом и прокляты людьми; что рано или поздно, но их всех ждет наказание за невинную кровь и за бездумно погашенные жизни…
Заметив красношапочного всадника, командир цириков подал короткую команду и, подъехав к Бабыю, спросил:
— Откуда и куда держишь путь, лама?
— В дацан «Эрдэнэ-дзу», дарга.
— Хм!.. Но он — в другой стороне!
— Я хотел поговорить с вашими солдатами, дарга. А потом продолжить свой путь… Я узнал, дарга, о большом несчастье, случившемся здесь три дня назад…
Запас храбрости у Бабыя уже иссяк, и слова, которые он хотел сказать этим вооруженным людям, сама профессия которых убивать, ушли неведомо куда и не оставили себе замены.
— Что же ты замолчал, посланец неба? Говори, мы все тебя слушаем и готовы распустить сопли!
Солдаты сдержанно засмеялись, оценив слова своего командира как остроумную издевку над ламой в красной шапке. Они чаще видели желтых и коричневых лам и потому верили больше им.
— Ваши солдаты, дарга, достойны только осуждения. Они — насильники и убийцы. В новой жизни они станут пауками и крысами. Там, — он показал в сторону домика Лхагвы, — только что умерла девушка, истерзанная и опозоренная вашими солдатами. Она умерла от стыда, и этот ее стыд падет гневом неба на их головы!
По лицу командира цириков прошла гримаса:
— Заткни свою святую пасть, пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои молитвы старухам! Прочь с дороги!
Бабый понял угрозу, но не поверил в ее обыденность — ламы были неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.
— Я хотел бы, дарга…
Но тот, сверкнув медными куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами. Бабый не сопротивлялся, не стонал и не охал. Он знал, что каждый, кто унижает, грабит или другими какими способами наказывает лам, делает им добро, освобождая от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от такого очищения, а больно и стыдно.
— Отставить! Он все-таки лама!
Солдаты отошли от скрюченного тела и теперь испуганно и смущенно смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.
