— Ну, слава Богу. Главное, чтоб не узнал Милорадович, — как будто угадал Бенкендорф мысль Николая. — Я тогда же осмелился доложить его величеству, что дела сего нельзя поручать Милорадовичу.
— Почему?
— Потому что он сам окружен злодеями.
— Милорадович? И он с ними? — побледнел Николай.
— С ними ли, нет ли, а только он, может быть, хуже всех заговорщиков. Страшно подумать, ваше величество, — судьба отечества в руках этого паяца бездушного! Я о нем такое слышал намедни, что ушам не поверил.
— Что же?
— Увольте, государь. Повторять гнусно.
— Нет, говори.
— Когда двадцать седьмого ноября, по открытии завещания покойного государя императора, Милорадович с неслыханной дерзостью воспротивился вступлению на престол вашего величества, кто-то ему говорит: «Вы, говорит, очень смело действуете, граф». А он: «Когда, говорит, шестьдесят тысяч штыков имеешь в кармане, можно быть смелым!» — засмеялся и похлопал себя по карману.
— Мерзавец! — прошептал Николай, еще больше бледнея.
— А давеча мне самому говорит, — продолжал Бенкендорф, — «Сомневаюсь, говорит, в успехе присяги. Гвардия не любит его», то есть вашего императорского величества. «О каком, говорю, успехе вы говорите? И при чем тут гвардия? Какой голос она может иметь?» — «Совершенно, говорит, справедливо: им не следует иметь голоса, но это обратилось у них уже в привычку, вторую натуру».
— Мерзавец! — опять прошептал Николай.
— «Воля, говорит, покойного государя, изустно произнесенная, была бы священна для гвардии; но объявление, по смерти его, духовного завещания непременно будет сочтено подлогом».
— Подлогом? — вздрогнул Николай, и лицо его вспыхнуло, как от пощечины. — Что ж это, что ж это значит? Самозванец я, что ли?
— Граф Милорадович, ваше величество, — доложил Адлерберг, тихонько приотворяя дверь и просовывая голову.
«Не принимать!» — хотел было крикнуть Николай, но не успел: дверь открылась настежь и молодцеватой походкой, позвякивая шпорами, вошел петербургский военный генерал-губернатор, граф Милорадович.
Выходя из комнаты, Бенкендорф столкнулся с ним в дверях и, низко поклонившись, уступил ему дорогу с особенной любезностью.
Сподвижник Суворова, герой Двенадцатого года, Милорадович, несмотря на шестой десяток, все еще сохранил осанку бравую, тот вид победительный, с каким, бывало, в огне сражений, под пушечными ядрами, раскуривал трубкy и поправлял складки на своем плаще амарантовом.[11] «Рыцарем Баярдом»[12] называли его одни, а другие — «хвастунишкой, фанфаронишкой». У него были крашеные волосы, большой крючковатый нос, пухлые губы и масляные глазки старого дамского угодника.
