— Сватовством? Мне кажется, что можешь.
— О, Кристоффер, — прошептала она, сжимая его руку. — Ты знаешь, я так люблю тебя!
Он ничего не ответил, поскольку официант принес ужин. Теперь оба они ждали, чтобы он ушел.
Лиза-Мерета наклонилась к нему через стол.
— О чем ты задумался? У тебя такой счастливый вид! Взяв вилку и нож, он сказал:
— О, я думаю о том, как удачно сделал операцию этой бедной девушке из дикой местности.
Руки Лизы-Мереты, держащие нож и вилку, застыли в воздухе, но она тут же непринужденно заметила, поднеся ко рту кусочек мяса:
— Мне показалось, что ты только что говорил о том, что мысли твои постоянно обращены ко мне?
Он принял это за шутку с ее стороны и рассмеялся.
— Не принимай это близко к сердцу, — сказал он. — Это просто бахвальство с моей стороны.
Но у нее явно пропала охота разговаривать. Он заметил, как она недовольно поджала губы и продолжала есть, не поднимая глаз от тарелки.
Некоторое время они ели молча, потом Лиза-Мерета сказала:
— Она ужасно худая. Настоящий труп.
— Кто?
— Эта твоя старуха с хутора. Должно быть, она намного старше тебя?
— Ах, да, Марит из Свельтена, — спокойно ответил Кристоффер, стараясь побороть в себе чувство раздражения. — На самом деле, ей двадцать девять лет, я узнал это из записей в журнале. Она не прожила ни одного счастливого дня в своей жизни.
— Ты всегда интересуешься возрастом своих пациентов?
— Я должен это делать, чтобы знать, каковы у них силы сопротивления. Что же касается Марит из Свельтена, то она выглядит намного старше своих лет.
Это было не совсем так, но он интуитивно понял, какой ответ мог успокоить Лизу-Мерету.
«Господи, — подумал он. — Если я начну ей лгать, наши отношения разрушатся. Я должен отучить ее от этой вечной, ничем не обоснованной…»
И впервые он сознательно употребил мысленно это слово: ревность!
На следующее утро обход делал не он, но он все же нашел время, чтобы зайти к ней. Он сделал это, чувствуя непонятные угрызения совести. Но, вдумавшись, понял бы, что боится, как бы об этом не узнала Лиза-Мерета.
Однако Кристоффер не задумывался об этом. Он чувствовал угрызения совести из-за того, что опасался, как бы другие больные не подумали, что Марит его фаворитка. Ведь это было совсем не так, просто он беспокоился за нее, она вызывала у него дополнительное чувство ответственности.
Проснувшись на следующее утро, Марит была шокирована тем, что ширму убрали и на нее были теперь устремлены вопрошающие, выжидающие взгляды. Как она должна была вести себя здесь? Последние годы она едва осмеливалась разговаривать с людьми, и когда кто-нибудь обращался к ней, она прикрывала рукой лицо и бормотала в ответ что-то нечленораздельное.
