Поэтому в Первопрестольную вступили греческим зверем кентавром, так что встречные пугались, а некоторые даже крестились: Митя сидел на Даниле верхом, продев руки в рукава большущего тулупа. Рукава болтались, полы едва прикрывали Фондорину чресла. Поначалу тулуп спереди был расстегнут, чтоб Даниле видеть дорогу, но потом пришлось запахнуться, потому что седоку дуло, и продвижение сильно замедлилось, ведь чудо-конь ступал вслепую. Если рытвина или ухаб, Митя предупреждал.
Хорошо путь до дома Павлинаникитишниного дяди, князя Давыда Петровича Долгорукого, был простой, не заблудишься: от Тверской заставы всё прямо, до Страстного монастыря, а там налево, вдоль бывшей Белогородской стены, где Сенная площадь.
Долго ли, коротко ли, но дошли-таки. Встали перед чугунной, ажурного литья решеткой. Вот он, дом с ионийскими колоннами, с дремлющим каменным львом над лестницей. Где-то там Павлина — чай пьет или, может, музицирует. Только близок локоть, а не укусишь. Сунулись в ворота — какой там. Приворротный служитель на оборванцев замахал руками, ничего слушать не хочет. Фондорин спрашивает:
— Дома ли ее сиятельство Павлина Аникитишна?
А тот ругается, говорить не желает.
Митридат ему:
— Скажите Павлине Аникитишне, это Митя с Данилой Ларионычем. Она рада будет.
— Ага, — гогочет проклятый. — То-то гости дорогие. Кофе-какавы вам поднесет. А ну кыш отседова! Стойте, где все стоят, дожидайтеся!
А в сторонке таких голодранцев целая кучка. Жмутся друг к дружке, притоптывают от холода. Один крикнул:
— Что, съели? Есть же наглые. В ворота поперлись!
Другой пожалел:
— Сюда идите. Барыня скоро выедут. Она добрая, каждому подаст.
Усмехнулся Фондорин, горько так.
— Видишь, друг мой, не больно-то нас здесь ожидают. Женщины — создания нежные, но краткопамятные. Чем ранее ты это усвоишь, тем менее будешь страдать в зрелые лета. Идем прочь.
— Нет, Данила, подождем! — взмолился Митя. — Может, она и правда скоро выедет!
— И подаст нам милостыню? — едко спросил Фондорин.
Однако не ушел — встал в сторонке, сложив руки на груди. Драный тулуп предоставил в полное Митино владение. Так и стоял гордо, прикрыться половинкой овчины не желал.
А полчаса спустя ворота отворились и на улицу выехала обитая медвежьим мехом карета с двумя форейторами, по-англински.
Нищие к ней так и кинулись.
Экипаж остановился, приоткрылось окошко, и тонкая рука в перчатке стала подавать каждому по монетке, никого не обошла.
— Что ж, — вздохнул Данила. — По крайней мере, у нее жалостливое сердце.
