В эту минуту в дверь постучали, и секретарша Брайана заглянула в кабинет, виновато сказав:
– Извините, что я прерываю вас, сэр, но мистер Дебнем пришел на назначенную ему встречу.
Брайан раздраженно сжал кулаки.
– Пусть ждет. Я занят.
Секретарша в нерешительности пролепетала:
– Но… но он говорит, что у него нет времени, потому что он завтра уезжает в Европу, а на сегодня у него назначено еще несколько встреч, и…
Брайан пришел в ярость:
– Черт возьми! Я же сказал, что не могу сегодня его принять!
Тут вмешалась Джейд:
– Извини. Я помешала тебе работать.
Она пробежала через кабинет и проскочила в дверь мимо ошеломленной секретарши.
Брайан кинулся следом за ней, крича, чтобы она остановилась, но неожиданно дорогу ему преградил очень рослый и очень злой мужчина, который резко заявил ему:
– Вы меня сегодня примете, Стивенс! Ваша компания допустила в моем деле крупный промах, и я требую, чтобы он был устранен немедленно, до моего отъезда.
Он втолкнул Брайана обратно в кабинет и громко захлопнул дверь.
Подхватив подол длинного бархатного платья, Джейд поспешно спустилась по узкой лестнице. Она остановилась в дверях, с трудом переводя дыхание, но задержалась только на секунду, чтобы покрепче завязать ленты на шляпке и плотнее закутаться в меховую накидку, чтобы уберечься от холода. Выйдя из солидного здания, где располагалась контора Брайана, она прошла к так называемому «Утюгу» – знаменитому месту в Нью-Йорке на пересечении Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы. Здесь, неподалеку от главных магазинов, всегда было людно, особенно в этот час, когда валил густой снег и люди спешили домой, в тепло и уют. Джейд не знала, куда идет, – сейчас ее это не интересовало. Снег не вызывал у нее беспокойства: она привыкла к высоким сугробам и яростным метелям России.
Она бесцельно шла по Пятой авеню. В голове у нее звенели слова: «Колт женат… женат… женат…» Они отдавались у нее в голове, словно удары похоронного марша. Боже, одна только мысль о том, что он спал с другой женщиной, любил ее, как свою жену, что у нее под сердцем его ребенок, сводила ее с ума.
Она чувствовала мучительную боль, словно ее душу резал раскаленный добела клинок.
Что она может предпринять?
И хочет ли она что-нибудь предпринимать?
Она не может пойти к Колту в надежде, что, узнав о том, что она жива, он оставит ту, другую, женщину – кто бы она ни была – и вернется к ней. Что-то мешало ей даже думать о таком: гордость? Эгоизм?
