Все, что нас разъединяет, несущественно; спорить о русской республике и монархии, когда нет России, бессмысленно; или единый фронт, или отказ от борьбы. «Все это такие аксиомы, что скучно повторять одно и то же», — одно и то же повторяет Мельгунов. Почему же никто в «аксиомы» не верит? Потому что голос крови сильнее, чем голос разума.
«В 1919 году, когда армия Деникина приближалась к Москве, мы, социал-демократы, произвели мобилизацию в красную армию… Не скажу, что мы делали это с легким сердцем, но скажу, что мы считали и считаем сейчас этот жест своей исторической заслугой… И в то же время были в рядах нашей партии лица, воевавшие на стороне Деникина с красною армией. Можно ли говорить о коалиции элементов… направляющих друг против друга заряженные винтовки?» Страшное, в своем невинном бесстыдстве, признание это делает какой-то «Социал-демократ» в «Днях» (27 февраля 1928), хотя и хвастающий «исторической заслугой» братоубийства, но имени своего назвать не посмевший. Меру близости нашей к «единому фронту» не дает ли одна возможность такого признания?
Да, кровь между нами легла и лежит. Никаким песочком политическим ее не засыпать, потому что она легла глубже политики. Где же именно? Чтобы это увидеть, надо вспомнить то, что мы так легко забываем: враг наш — коммунизм — не политика, а «религия» — антирелигия.
Я никогда не забуду беседы с только что из России приехавшей — не бежавшей, не высланной, а приехавшей по советскому паспорту (тут разница огромная), супружеской четой: он — молодой религиозный философ; она — простая, тихая, добрая женщина; оба русские интеллигенты родного старого облика извне, а внутри совсем новые, чуждые; пламенные, хотя, кажется, недавние, христиане, Тихоновской церкви церковники, «яростно», если можно так выразиться, «аполитичные».
Вместо того, чтобы осведомлять друг друга о близком и нужном, мы начали, по скверной русской привычке, далекий и ненужный спор.
— Свергнуть большевиков нельзя никаким внешним революционным действием, а можно только внутренним подвигом любви, — это собеседник мой доказывал мне, побеждая мою языческую строптивость своей христианской кротостью. Верно было все, что он говорил, свято — и возмутительно: как бы нагорная проповедь на людоедском пире; слова любви под хруст костей.
— Зла нельзя победить злом, а можно только добром, ненависть — только любовью, вот что мы, в России поняли, а вы здесь, в эмиграции, все еще не понимаете. Вольно взяла на себя Россия свой крест, вольно страдает и, пока не дострадает, — не спасется. Дайте же ей дострадать до конца!
