Смертный приговор надо мною произнесла советская власть, кажется, уже пять лет назад, о чем будто бы даже в советских газетах было объявлено, как сообщили мне друзья из России. Я этому тогда не поверил, да и теперь не очень верю: слишком много чести. И почему именно я этой чести удостоился, а не десятки, сотни, тысячи мне подобных? Если бы советская власть могла поставить к стенке всю эмиграцию, с каким бы восторгом она это сделала! И если она, в самом деле, «законная власть», как думают многие, увы, не только иностранцы, то смертный приговор ее над нами справедлив: все мы, от социалистов до монархистов одинаково — «государственные преступники», «изменники России» — единый «контрреволюционный фронт»; все мы хотим уничтожить советскую власть, а она хочет нас уничтожить. Между нею и нами — черта крови.
Некогда, совпадая с границей бывшей России, черта эта казалась неподвижной. Но потом сдвинулась, начала подходить к нам все ближе и ближе, окружать нас все теснее, безысходнее, пока, наконец, не прошла среди нас, не разделила нас и сама не разделилась на множество черточек — трещинок: так трескается слишком сухая земля. Вместо одной границы внешней — тысячи внутренних. Всюду они замелькали, кровавые, не только между политическими партиями, но и между отдельными лицами. Все мы — бывшие братья, по любви к России, по муке изгнания — той казни, которую древние считали немногим лучше смерти. Но вот между братом и братом легла кровь.
Что же делать? Ясно, может быть, даже слишком ясно, что «мы призываем к объединению всех сил, борющихся с большевиками, — говорит один из самых доблестных наших борцов, Сергей Петрович Мельгунов. — Фронт единый, внепартийный и даже разнопартийный, не является для нас утопией… Мы зовем в свои ряды и монархистов, и республиканцев, и социалистов» («Борьба за Россию», № 62).
Это значит: множество черточек крови снова слить в одну черту; множество границ внутренних соединить снова в одну внешнюю. Или другими словами: вернуться от 28-го года к 18-му, а может быть, и дальше, к 17-му, к Февралю, кануну Октября. Но, если бы и можно было вернуться к невозвратному, это бы нас не спасло: как не было у нас тогда чего-то нужного для единого фронта, так нет и теперь. Чего же именно? Воли к России «национальной», — думает Мельгунов. Но только ли этого, — вот вопрос.
Воля к единому фронту зависит у Мельгунова от веры его в близкое падение советской власти: «Власть, десять лет мучившая русский народ, готовится испустить дух». Десять лет готовится; где же порука, что еще лет десять не будет готовиться? Если повод к объединению только этот, он слаб.
