— Еще, — провозгласила мадам Кашмери. — Еще одна квель.
В зале стихло, но напряжение оставалось.
Увы, у нас в отечестве
Господствует невежество.
А те, кто собирается
Исправить положение,
Пусть как огня чураются
Бесстыдного веселия.
Жить надо в благочинии,
Как будто в ожидании
Господнего пришествия,
Согласно предсказаниям
Всезнающего жречества.
Пусть помнит человечество
С самой скамьи студенческой —
Не дело Зверей разговаривать.
Снова ропот, но уже другой, близкий к взрыву негодования. Профессор Дилламонд топнул копытом и громко произнес:
— Никакая это не поэзия. Пропаганда это, бесстыдная и бездарная.
Эльфаба перенесла свой стул, поставила его между Галиндой и Шень-Шень, уселась на него костлявым задом и спросила соседку:
— Ну и что ты об этом думаешь?
Никогда еще прежде Эльфаба не обращалась к Галинде на людях. Вот сраму-то!
— Не знаю, — едва слышно, не поворачиваясь, ответила Галинда.
— Ловко она, правда? Последняя фраза произнесена с таким акцентом, что не поймешь, зверей она подразумевает или Зверей. Неудивительно, что Дилламонд в ярости.
Профессор действительно был вне себя. Он поднялся, оглядел присутствующих в поисках поддержки, сказал:
— Я потрясен! Нет, возмущен!
И вышел из зала. За ним последовал Кабан — преподаватель математики профессор Ленке. Стараясь не наступить на платье Милы, он свалил старинный позолоченный буфет. Учитель истории Орангутан мистер Микко зажался в дальний угол зала, слишком растерянный, чтобы открыто выразить протест.
— Что ж, настоящая поэзия может и оскорбить, — величественным голосом произнесла мадам Кашмери. — Это священное право искусства.
— По-моему, она ненормальная, — прокомментировала Эльфаба.
Этого Галинда вынести уже не могла. Что, если хоть один прыщавый студентишка заметит, как она перешептывается с зеленой страшилой? Да ее на смех поднимут! Всю жизнь сломают!
— Тише, я слушаю, — прошипела она. — Не отвлекай, не порть мне вечер.
Эльфаба отодвинулась и захрумкала яблоком. Чтения продолжались. Ворчание после каждого стиха становилось громче, но студенты уже пообвыкли, слушали вполуха, стали оглядываться друг на друга.
Когда последняя квель закончилась загадочным афоризмом: «Ведьма не воробей, вылетит — не поймаешь», мадам Кашмери раскланялась под неуверенные аплодисменты и кивнула своему бронзовому слуге разносить чай: сначала гостям, потом студенткам и их опекуншам. Шурша шелками и позвякивая перламутровыми ракушками, директриса принимала поздравления от профессоров и наиболее смелых студентов и приглашала их сесть рядом, поделиться впечатлениями.
