Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои, однако, зубы, не вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья не показал — сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют теперь в городе?
Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается. Гостя угощать надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
Рассказал Иван гостю о семье — в подробностях. Потом о себе.
— Видишь, лепешки растим. Раньше олешек гоняли. Аякакун, хорошо: кончали кочевку, на месте сидим.
— Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? — удивляется гость. — Север! Лес!
— Просто, очень… Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес… В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот убрали камни, пахали, сеяли пшеницу — нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки в голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не растет. Проверили — пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает. Тогда новый сорт сделали: давай и давай удобрения, все скушает. Растет быстро — шестьдесят дней. Однако опять плохо — олень ее шибко любит. Еще подумали — мышам велели хлеб сторожить.
— Да, ты добился своего, — сказал Павел. — Помнишь, лепешки ел? И мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет… Значит, мешает тебе лес! Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
Плотная масса пшеничных стеблей непрерывно шевелилась, двигалась, качала головами-колосьями. Поле и без ветра колыхалось, шло желтыми волнами.
— Расти хочет, — пояснил Ламин. — Торопится, мало дней. Каждый день кормим.
Павел всмотрелся в крайние колосья. Они росли, росли на глазах: неспешно, но явственно тянулись вверх.
— Ночью спит, днем ходит, — сказал Иван. — Эй, однако, в лес идем, обед для пшеницы летит.
Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
— Идем, — звал Иван. Обернулся, нет Павла, совсем нет. Глянул туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
— Однако, совсем ничего не понимаю!
Пахомов третий
Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером костюме и грызет веточку.
Орефьев закрыл и открыл глаза — серый гражданин не исчез. Наоборот, теперь он семафорил руками, просил остановиться. Орефьев тормознул. А гражданин стоит — ручки в брючки, на ногах лакировки. Сухощавый, непонятного возраста. Странно…
— Здравствуйте, — крикнул серый гражданин. — Подвезете?
Орефьев приглушил мотор.
— А куда вам?
— Да мне все равно, — сказал гражданин. — Мне бы посмотреть, как и что. Я, знаете ли, приезжий, художник — и любопытствую.
