Остановимся, читатель, и подумаем над этими строками, выписанными нами из книги Надеждина о скопцах. Всю эту скопческую теологию можно, без сомнения, назвать вздором, бессмыслицею, безобразнейшею из мифологий; но не надобно забывать, что этому вздору, этой бессмыслице, этому безобразию от всей души верили, и верят доселе, люди, такие же, как мы, верят наши собратия и соотечественники: называя такими именами какие бы то ни было верования, мы способны только этим оттолкнуть от себя и оскорбить принимающих оные. Но, быть может, все это сочинено г. Надеждиным на скопцов, все это налгано на них? Конечно, из сострадания к человеческому рассудку может быть приятнее было бы признать преувеличением и даже выдумкою автора все это скопческое богословие: но история не позволяет остановиться на таком предположении. Надеждин главным образом пользовался очерком архимандрита Досифея, составленным из показаний скопцов, сосланных в Соловецкий монастырь, потом показаниями других скопцов, подпадавших суду и обнаруживавших чистосердечное раскаяние, затем бумагами и рукописями, захваченными в разные времена и в разных местах у скопцов. Между рукописями скопцов главное место принадлежит «Страдам», или скопческому Евангелию, где излагаются похождения, труды, подвиги и муки их мнимого искупителя в виде его автобиографии, где он называет себя, или другие называют его, и сыном божиим, и богом, и богом над богами, и царем над царями; за «Страдами» по важности следуют «Послания» лжеискупителя и потом скопческие «гимны» или «песни». Все источники учения скопцов, все их рукописи представляют, при некоторых особенностях, удивительное единство в существенном, хотя они взяты в разных пределах нашей обширной империи. Скопцы в Кронштадте, в Киренске, в Уфе, в Моршанске, не сговариваясь друг с другом, говорили одно и то же, именно, что «в начале был Господь Саваоф, потом Иисус Христос, а ныне государь батюшка Петр Федорович, бог над богами и царь над царями». Места предположению, что мифология скопческая — выдумка Надеждина, история не оставляет никакого.
Но, с другой стороны, что, однако, особенно странного в этих сказках сравнительно с другими мифологиями? Разве египтяне не поклонялись кошкам, быкам? Разве греки не верили в преемственные царствования Сатурна, Кроноса и Зевса? Разве мифы у Гомера, у Эсхила или Овидия не излагаются до такой степени реально-художественно, что в них хочется верить даже образованному читателю XIX века? У скопцов эта художественность, как в древних элевзинских мистериях, заменяется таинственностью передачи вымысла: в тайных сборищах, не исключая и либерально-политических, вроде сборищ хоть коммунистов, наших и заграничных, самые дикие заключения рассудка и самые нелепые грезы воображения получают вид верности именно в силу незаконной таинственности. Современному европейцу, чтобы понять возможность душевного состояния, в каком древний египтянин поклонялся кошке как богу, нужно превратиться в обитателя Мемфиса времен Сезостриса.
