— Да о чем-с, не для кого и не для чего… Ее никто читать не станет.
— Ка…а…к?
— Я вам сказал, что это дело самое естественное.
— Жеребцову-то стоять с Кобылиной в Конюшенной в самом окне в Европу?
— Ну да. Конюшенная, Коровинная, черт, дьявол — это все равно. Извините, я сегодня присутствую и должен одеваться, — сказал начальник, выведенный несносно из терпения.
— Ваше превосходительство!
— Ну-с?
— По крайней мере согласитесь, я пойду в Конюшенную: я удостоверюсь самолично, там ли они? Не ложь ли это еще, не напрасная ли тревога?
— Ах! Это уж скучно. Я вам сказал, что это пустяки, пустяки и пустяки! Что тут с Жеребцовым и Кобылиной, когда нас всех… нас всех… обращают… в каких-то лошадей…
— Ваше превосходительство! ваше превосходительство! Что вы изволите говорить, — воскликнул в ужасе Кувырков и, скрестив в ужасе на груди руки свои, задрожал.
— Говорю то, что делается: это не государство, которое умело бы подражать Европе; это не общество, а это… это табун… это дикий киргизский табун, который несется туда… к черту в зубы, на восток… к дьяволу… и… и… и хочет всем ржать про свое русское василетемновское направление. И пусть его… пусть… пусть его заберет черт.
— Удержать! — прошептал Кувырков.
— Э, да! Как раз вовремя… Смотрят, смотрят-с, сударь, в оба и держат… За хвост держат, а на спине-то уж… черт едет… Аксаковы, Катковы, черти, дьяволы… русское направление… ги-ги, га-га, тпфу, ги-ги-хррр.
— Но я не хочу, чтобы на мне ездило… русское направление… Я хочу, чтобы… ваше превосходительство…
— Да вот так вас станут спрашивать, хотите или не хотите: оно село, оно сидит… Что вы про неприличия, что там про нигилистов, все это вздор: я сам, если на то пошло, буду нигилист… А мы все лошади, и все это ги-ги-ги, ги-ги-ги, и будьте здоровы, — и начальник с этим неожиданно завертелся, загоготал, необыкновенно верно подражая лошадиному гоготу, и скрылся за дверью.
X
Когда начальник удалился в кабинет, Кувырков стоял с минуту, опустив на грудь голову, и потом совершенно убитый вышел на улицу. Шел Кувырков, а сердце у него так и кипело, в ушах стоял звон, а он земли не видел под собою, будто как он проиграл генеральное сражение. Так он прошел ряд улиц и на угле одной из них наткнулся на саечника, и вдруг тот ему крикнул: тпру!
Кувырков вздогнул: слово слышит дикое, а место ему показалось незнакомое.
— Где я и что я, — подумал, оглядываясь, Кувырков и, очнувшись, взглянул на угол. О Боже, и случай! Над головою Кувыркова на углу высокого дома, на синей жестяной доске красовалась надпись: «Улица Большая Конюшенная».
