— Не беспокойтесь, все будет хорошо, — сказал я. — Подумаешь, грипп!
— Нет, нет, я не о том… Сейчас, понимаете ли, полнолуние…
— Да? Ну и что?
— Самое беспокойное время… Вы опять будете смеяться, но…
— А-а! Привидение. Полно, Мартин, ничего со мной не случится.
— Да, да… Но, знаете, на всякий случай… Вам же все равно? А мне как-то спокойней…
— Спасибо, Мартин, только зачем мне куда-то переходить? И вас стесню, и мне неудобно. Оставим это,
— Нет, нет, вы не так меня поняли! Оно, конечно, самое святое дело вам было бы перейти, но, простите, наука, как я погляжу, всетаки учит гордыне… Ах, я не о том! Но… Вы не рассердитесь, если я над вами повешу… Все-таки может оно поостережется.
С этими словами откуда-то из глубин своих одежд Мартин извлек изящное костяное распятие.
Я чуть было не рассмеялся. Мне хотелось сказать, что распятие наверняка уже здесь висело и ничуть не помогло (еще бы!), но выражение глаз Мартина было таким просительным, его забота обо мне была такой трогательной, что я поспешно кивнул.
— Вот и хорошо, вот и славно, — обрадовался Мартин. — Так и на душе как-то спокойней… Ваше право все это отрицать, но опыт отцов, уверяю вас, чего-то стоит… А ведь я вам гожусь в отцы!
— Нельзя отрицать того, чего нельзя отрицать, — ответил я (спорить мне уже не хотелось). — Спокойной ночи.
— Минутку. — Мартин перегнулся, чтобы повесить распятие, и надо мной заколыхался его животик. — Ну вот… Спокойной ночи, спокойной ночи!
Высоко приподнимая пятки в заштопанных носках, он мягко, как на лыжах, заскользил шлепанцами к двери и тщательно прикрыл ее за собой.
Я нехотя встал, повернул ключ, разделся, выключил ночник, натянул на себя одеяло повыше. Теплая пещерка постели показалась мне самым уютным на земле местом. Туманные обрывки мыслей продолжали свое вялое круговращение, я не сомневался, что засну тотчас. Но это ожидание не сбылось, видимо, я слишком много продремал днем.
Впрочем, это не имело значения, при высокой температуре мало что имеет значение. Где-то далеко соборные часы пробили полночь. Услышав их, я приоткрыл глаза. Комната мне представилась чужой, ибо в окно успела заглянуть луна. Ровный свет далекого шара серебрил ковер, косо перечеркнутый тенью рамы, белизной глазури покрывал в ногах крахмальные простыни, льдистыми сколами преломлялся у изголовья в стекле графина, а за пределами этого минерального сияния и блеска все было провалом мрака, столь глухого и черного, словно комната переместилась в инопланетное измерение и воздух в ней утерял свою способность смягчать контраст.
