— Прошу вас, мадам, — говорит он напряженным голосом — уходите с остальными.
Она фыркает.
— Я тридцать семь лет скребла у белых полы, чтобы выкормить и выучить шестерых детей. — Руки ее сжимаются в кулаки. — И неужто ты думаешь, засранец, что я дам этим гадам добраться до моих деток?
Франклин усмехается.
Он просит у вас прощения, мадам.
Джефферсон низко кланяется.
— Прошу простить меня.
Другой человек — пушистые брови нависли над всевидящими глазами, висячие усы белы как снег — прикусывает сигару, потом отбрасывает ее, выругавшись.
— Удержать можно, — говорит он. Голос его звучит чуть пискливее, чем я думал. Но это говорит он сам, а не актер Хэл Холбрук. — Только людей нужно больше.
Карл смотрит на меня — все они смотрят на меня: Джефферсон, Твен, Ахира, старый сумасшедший Земмельвейс, все они — и он, с окровавленным недоуменным лицом.
— Уолтер! — говорит он. — А ты чего ждешь?
И тут я просыпаюсь.
Глава 3,
в которой излечивается икота, съедается ужин и организуется поездка
Уверенность в бессмертии основана на нашем нежелании мириться с иным исходом.
Ральф Уолдо Эмерсон
Одним желанием ничего не добьешься. Будь оно так — нам бы только и надо было, что научиться желать получше. Уж кто и умеет желать, так это я — и что?
Уолтер Словотский
Это называют «очеловечением вещей». И ничего плохого в этом я не вижу.
Я помню, как впервые понял, что к вещам можно относиться, как к людям. Мне было тогда лет пять или, может, шесть.
Дело было так. У Стаха (тогда я звал его Папулей) была Большая Машина — «бьиюк-старфайр-98» 1957 года. Он купил ее в Лас-Вегасе, когда ездил туда первый и последний раз. Последняя, лучшая модель классического американского большого автомобиля, зверь с восьмицилиндровым мотором в три сотни лошадиных сил и львиным рыком. Двухцветный, черно-желтый, как шершень, изогнутые крылья и багажник, на котором можно разбивать лагерь.
Сиденья в Большой Машине были что диваны. Она была огромной, как дом, и, когда я ехал в ней, пристегнутый ремнями с большими пряжками, я чувствовал себя в такой же безопасности, как дома на диване.
Порой нам издевательски сигналили водители «фольксвагенов».
Папуля только хмыкал.
— Не въезжают они, а, Эм?
Тогда мамочка глубоко вздыхала — это означало: «опять он завелся», — а потом спрашивала:
— Во что они не въезжают?
Тогда он говорил что-нибудь вроде:
— В то, как эта железяка защищает нас. В то, что если мы столкнемся с ихней консервной банкой...
— Стах! Уймись.
