Жизнь Пушкина. Том 2. 1824-1837 | страница 59



Эти четыре вводные строфы Пушкин не напечатал, заменил их цифрами I, II, III, IV.

На этих черновых страницах Татьяна и чернец Григорий чередуются. После строк:

И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
(XXIII)

– резкий переход к пророческому сну Григория:

Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил…
Три раза в ночь злой враг меня будил.
Мне снилося, что лестница крутая…

Между описанием вещего сна и монологом Григория:

Как я люблю его спокойный вид,
Когда душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет… —

опять стихи о Татьяне:

Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит…
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою…
(Гл. IV. Стр. XXIV)

И тут же, на тех же страницах, черновой вариант монолога Григория, который по первому замыслу должен был говорить Пимен:

Борис, Борис. Престола ты достиг,
Исполнилось надменное желанье.
Вокруг тебя послушные рабы,
Все с трепетом твоей гордыне служит,
Но счастья нет в твоей душе преступной,
И ты забыл младенца кровь святую,
А в келии безвестное перо
Здесь на тебя донос безмолвный пишет;
И не уйдет злодейство от суда,
И на земле, как в вышних перед Богом.
Как быстро, как неясно
Минувшее проходит предо мной.
Давно ль оно неслось, событий полно,
Как океан, усеянный волнами,
И как теперь безмолвно, безмятежно.
Передо мной опять проходят люди,
Князья, враги и старые друзья,
Товарищи мои в пирах и битвах
И в сладостных семейственных беседах.
Как ласки их мне сладостны бывали,
Как живо жгли мне сердце их обиды.
Но где же их знакомый лик и голос,
И действия и страсти (мощные)
Немного слов доходит до меня,
Чуть-чуть их след ложится мягкой тенью…
И мне давно, давно пора за ними…

Эти страницы рукописи двадцать пять лет после смерти Пушкина были отчасти[19] описаны Анненковым: «Опять начинаются мятежные расспросы чернеца о дворе Иоанна, о его роскоши и битвах и раздается величавый голос инока, этот голос, который в тишине отшельнической кельи, ночью, звучит как умиротворенный благовест и как живое слово из далеких веков»:

Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний. Верь ты мне:
Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел…

На этом прерывается монолог Пимена. Набросав эти восемь вводных строк, Пушкин вместо того, чтобы приступить к страшной исповеди грозного царя, останавливается, делает какую-то внутреннюю паузу и занимается сантиментальным романом Ленского и Ольги: