― Передай мой привет всем тем, кто ушел прежде, ― сказал он. ― Скажи им от меня: «Не сейчас, попозже».
Стоявшие ближе, пробормотав каждый свою молитву и поклонившись Харлаугу, поручили его Вальхалле. Дело осталось за Харлаугом, но тут он вытаращил глаза от страха, губы его задергались.
Эйнар действовал быстро, чтобы Харлауг не утратил самообладания и не позволил страху погубить его достоинство. Короткая секира чиркнула по белой шее, оставив красную черту, он бился и колотил ногами несколько минут, глаза вылезли, а Эйнар придерживал его, прикрыв ладонью его губы, и рукав намок от крови.
Потом Харлауг затих, и Эйнар положил руку ему на лицо, закрыв бешеные глаза, подержал так, стоя на коленях. Иллуги Годи тихо говорил нараспев себе под нос. Кровь собралась под упавшей головой Харлауга.
Потом Эйнар встал.
― Разденьте его быстро, потом пойдем. Оттар, Виг, снимите кольчугу и оружие с этого предводителя и что там есть на нем ценного ― у него на шее торк, кажется, серебряный. Финн Лошадиная Голова, поймай одну из этих лошадей и положи на нее Харальда. Шевелитесь.
За несколько мгновений ― я даже не успел доплестись до вершины холма ― Харлауг превратился в бледную печальную фигуру на красном склоне, лежащую навзничь: руки на груди, в пальцах нож с рукоятью из оленьего рога, единственная вещь, которую ему оставили. Остальные устало брели вверх по холму, таща рубашку, штаны, сапоги ― даже шерстяные носки. Оттар и Виг, запыхавшись, поднялись на вершину, один в кольчужной рубахе, другой сжимая меч и второй щит. Оттар оглянулся, откашлялся и сплюнул.
― Не годится оставлять одного из наших, ― сказал он. ― Его следовало бы достойно схоронить в кургане.
На склоне лежали и другие неподвижные тела. Кто из них тот, кого я убил, я уже и сам не знал.
― Шевелись! ― рявкнул Эйнар и, проходя мимо меня, легко хлопнул меня по плечу. ― Хорошая битва, парень. Ты годишься.
Вот оно как. Двадцать минут спустя мы, задыхаясь и пыхтя, шли по лесу и дальше, по черному от влаги галечнику, направляясь туда, где покачивался «Сохатый».
Помнится, добираясь до корабля, я боялся больше, чем когда бился, ― он стоял так далеко в море, что пришлось брести по грудки в воде, и если бы нам не спустили лестницу, мы не смогли бы попасть на борт.
Тем не менее я оказался на палубе ― между морем и дождем, ― несчастный, мокрый, дрожащий, чешущийся и такой усталый, каким не бывал никогда в жизни. Не верилось, что у кого-то еще оставались силы, но те же люди, что только что вышли из битвы, бросили оружие, освободились от кольчуг и, взявшись за весла, вывели «Сохатого» на ветер, где был поднят парус. И мы ушли.
