Он встал и хотел было уйти, но Бисмилла схватила его за полу кафтана и опять усадила.
– Так что же ты скажешь об этих браслетах? – возобновила она их прерванный разговор.
– Не знаю что сказать, – с раздражением ответил Чхаббан-сахиб.
– Э, да ты, кажется, по-настоящему рассердился! Куда ты уходишь? Оставайся!
– Нет, Бисмилла-джан, пусти меня. Незачем мне больше приходить к тебе. Может быть, господь пошлет мне лучшие дни, тогда видно будет. А сейчас откуда мне ждать добра?
– А я тебя не пущу!
– Хочешь, чтобы мать тебя туфлями отшлепала?
– А верно ведь, сестрица Умрао, – обратилась ко мне Бисмилла, – что это сегодня стряслось с нашей хозяйкой? Давненько она не заглядывала ко мне в комнату, а сегодня пожаловала, да еще целый переполох устроила. Нет, сестрица, пусть матушка гневается или радуется, а я не могу порвать с навабом. Сегодня у него ничего нет, ну и пускай! Что ж мне забыть стыд и совесть? Ведь от этого человека к матушке перешли тысячи рупий. Сегодня судьба от него отвернулась, так неужели и мне отвернуться, словно я какая-нибудь вертихвостка, и выставить его за дверь? Нет, не бывать этому! А если матушка будет меня бранить, то, сестрица Умрао, поверь мне, – тут она схватила Чхаббана-сахиба за руку, – убегу куда глаза глядят. Вот, я высказала все, что у меня на сердце.
Я очень хорошо понимала Бисмиллу и была с ней вполне согласна.
– Ну хорошо, наваб, – продолжала она. – Где ты теперь живешь?
– Не все ли равно где?
– Все-таки, может быть, скажешь?
– Живу в Тахсингандже, у Махдума Бахша. Жаль, не знал я раньше, что Махдум такой преданный человек. По правде сказать, мне перед ним очень стыдно.
– Не тот ли это Махдум Бахш, – не удержалась я, – который служил еще у вашего батюшки и которого вы уволили?
– Тот самый. А ведь я тогда думал, что он мне ни на что не нужен! Зато уж теперь, если только соизволит аллах…
Тут из глаз Чхаббана-сахиба закапали слезы. Он высвободил полу своего кафтана из рук Бисмиллы и вышел из комнаты. Я хотела было сказать ему что-нибудь на прощанье и уже поднялась, но он так быстро сбежал вниз по лестнице, что я и рта открыть не успела. Вид у него в тот миг был очень удрученный. Слова Ханум глубоко ранили его сердце, и он пришел в полное отчаяние. Хоть я и догадывалась, что все речи Ханум были только предисловием к внушению, которое она отложила на будущее, меня не покидала тревога. «Что же это такое? – думала я. – Как бы не пришло ему в голову взять да и отравиться. Вот беда будет!»
