"сокращению Советских вооруженных сил", на год-полгода раньше, и обязывали доработать на такой вот "ударной стройке", под страхом тюремного заключения за дезертирство. Эти горемыки пытались бежать, ставили поддельные печати от имени военкомата приписки. Их ловили, судили, и отправляли на другие стройки, уже в качестве заключенных.
Все это придуманное государством страдание, оставило глубокий след в юношеском сознании.
Мое рабочее место относилось к ведомству прораба строительства
Маргарите Апполинарьевне Лачиновой. Она и ее муж, Владимир
Николаевич, уроженцы Питера, начали путешествие по великим стройкам под конвоем, как контрреволюционеры, но на последнем строительстве -
Верхнетагильской ТЭС, находились уже в качестве вольных специалистов. Впрочем, они имели сколько-то лет "по рогам", как в простонародье называют поражение в правах, и деваться им было некуда. Я чем-то приглянулся этой семье, и они великодушно пригласили меня к себе, из молодежного Вавилона в общежитии.
Роль приемного сына длилась недолго. Видимо скопились все отрицательные энергии, которые имелись и в телячьем вагоне, и общежитии, и в сырости холодной лепной мастерской. Я заболел правосторонним экссудативным плевритом. В больнице мне прокалывали плевру и откачивали скопившийся экссудат. Вообще-то этот период, который начался с высокой температуры как раз под Новый, 1956 год, вспоминается как в горячем тумане. После больницы, блудный сын вернулся в родную семью.
Мое первое возвращение… Весна, яркая зелень березовой рощи на нашей улице, а рядом с домом вековые сосны и ели. Весной и летом они насыщают воздух особым ароматом. Тогда еще небесное пространство не завоевал смрад городской свалки. Тогда еще не цвело зеленью
Горьковское водохранилище, и казалось, вокруг царит мир и благоденствие. К нам из Переславля приехала бабушка Поля, – мамина мать, помогать дочери в ее непростом и бедном хозяйстве. Папа уже не мог даже сидеть, он, казалось, еще сильнее истончился и на каждое прикосновение реагировал пугливым вскриком, как раненая чайка. Весь его мир сосредоточился на панцирной кровати. Мама стирала за ним и мыла как ребенка в корыте каждый день, под разрывавшие душу всхлипывания. А рядом были мы, ее дети, с претензиями нашей молодости. Стыдно признаться, но, кажется, я стеснялся своего положения, нашей нищеты, хоть она и царила тогда в большинстве советских семей. Примусы и какие-то керосинки, закопченные кастрюльки, одежда, мало отличающаяся от той, что носили в лагерях.
