Когда в семье самоземца[71] Годины Ладонинца родился третий мальчик, была пора сенокоса.
Несмотря на круглое и, как говорили бабки, кособокое пузо, красавица Ятвага на лесной поляне вовсю резала траву длинным кривым ножом. Запахи нагретого солнцем разнотравья кружили голову. Временами Годинова жена выпрямлялась и утирала пот со лба. Пожалуй, слишком часто для еще молодой и сильной бабы. С самого утра дитя в ее утробе распотешилось ни на шутку: ворочалось и толкалось. Но это не могло удержать дома Ятву, слывшую самой лучшей хозяйкой на берегах реки Ладожки. Четыре холеные коровы, два быка и две дюжины овец за зиму съедали три с лишним дюжины стогов сена. Ятва же с работниками успела заготовить всего полторы. Рассчитывать на помощь мужа она не могла. Готтин[72] был в это время на Ладожском озере. Шла путина. Ловить, разделывать и вялить рыбу – занятие не женское. А без пяти-шести корзин рыбы зиму зимовать не сладко. Еще пять корзин обычно отвозили на торжище. Вместе с излишками репы и жита. Но это будет позже. Осенью.
Словом, когда Ятва почувствовала, как по ногам ее текут родильные воды, она не могла решить: радоваться ей или печалиться. Сами роды ее не страшили. Только со своим первенцем, Торхом, она вдосталь намучилась. Ей даже пророчили родильную трясовицу, но все обошлось. Ластю, дочь, она рожала уже намного легче. А появление на свет Кунта так и вовсе доставило ей какое-то особое, бабье удовольствие.
И вот теперь из глубины ее чрева выталкивался четвертый Годинович. Или Годиновна. А до Ладони – обнесенного высоким частоколом городка в четыре десятка срубов – Ятваге было уже не дойти.
– Торхша, – крикнула она старшего сына, который собирал подвявшую траву в малые стожки: – Беги за Ладой-волховой,[73] скажи: Ятва рожает, да веди ее сюда. И не забудь в овине лукошко с яйцами. Все, что есть, отдай волхове. Понял?
– Ано, понял, – ответил смышленый паренек.
