[30] на Царьград ушли, помимо самой Ингрии[31], где веси[32] да латы[33] смуту творят, еще и из полянских земель[34] варги[35] на Новоград скалятся.
– Так что ж получается? – моргал белесыми глазами зачинщик разговора: – Выходит, дядька Волкан власти больше имеет, чем князь?
– Имел бы, если бы волил. Так ведь не надобно ему ни власти, ни почестей. Кнутнев выше гордыни стоит и, пока жив, стоять будет. Для него главная радость, чтобы в Гардарике[36] да в Ингрии мир и покой были. Чтобы ни венедская, ни свейская, ни чудская, ни водьская или даже весьская кровь на сырую землю не текла. Не любит он крови. Говорят, сызмальства не любит. Для того чтобы кровавую резню унять, он в годы Аскольдовой смуты[37] сам за Варяжское море пошел да выученика своего, Рюрика, с дружиной в урядники[38] привел.
– Вот ведь как Локки-пройдоха[39] зубоскалится, – качал головой дружинник-первослов: – И думать не думал, что наш дядька самого князя на престол посадил.
– Ну, посадить не посадил, да только не сплавай Волкан Годинович за море, до сей поры свара промеж нас так бы и коловоротилась. И не сидели бы мы с тобой сейчас за одним столом, а резали бы друг друга ножами на бранном поле. Ты ж, пади, водьских кровей?
– Да что уж тут: из Охтинских ингерей[40] я. А ты каков?
– А я из Ловатинских кривичей[41], а что не видать?
– Видать-то видать, да кто же ноне разберет своего рода-племени. В редком дому жены или мужа чужеродного нет. Да и у тех, кто себя родовитыми венедами или свейами величают, подале праотца, глядь, а там чудь латвицкая или карела[42] скуластая подживалась.
– Это ты, друже, верно сказал. По тому все мы теперь Новгородская русь, соратники Рюриковы. Так что, за князя?! – поднял чашу кривич.
– За князя, за светлого трувора Рюрика! – завопил ингерь.
– За князя!!! – хмельным, но дружным многоголосием подхватила дружина.
Вот уже больше десяти лет сидел названный конунг Ильменьских словен за этим столом, что стоял прежде в Ладони, а теперь, вот, в Новогороде. За это время серебро осыпало его виски и пробежало тремя ручьями по окладистой бурой бороде. Сетка морщин избороздила лицо. Узор шрамов украсил тело. Под десницей[43] его благоденствовали земли во много раз более обширные, чем его родной херад[44], хёвдингом[45] которого встал когда-то его старший брат. Да и любой великий северный конунг мог позавидовать вотчине господина и заступника Гардарики.
За эти годы норов его стал спокойнее, но жестче. Он долго раздумывал прежде, чем карать, но, признав кого виноватым, казнил быстро и сурово. Он больше не кичился тем, что приходился прямым потомком рода Инглингов, а именно считался праправнуком одной из одиннадцати дочерей Ингьяльда
