Поэт со странной для еврея фамилией Трясина задумал теракт. Я знал француза с фамилией Хрущ — меня мало чем удивишь. Теракт обещал быть художественным. Если художник занимает место своего произведения, если он вместо, то с ним нужно рядом. И когда Трясина спросил: «Ты пойдешь со мной?», я ответил «нет». «Ты пойдешь со мной!» — сказал Трясина, и я сказал «да». Я, может быть, слабовольный, но отнюдь не слабохарактерный.
Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:
П’опы бывают самые разные:
Очень большие и очень грязные.
Но не успел Трясина окунуться в голубизну, как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на «очень грязные» попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.
Просто время пришло другое, время действия.
— Вот вам тапки, — сказал Иван Григорьевич. — Здравствуйте.
Он присмотрелся к нам, а мы присмотрелись к нему.
Трясина перекрасился в блондина и стал похож на жирного хохла. У меня тоже были причины маскироваться. Я наклеил мерзкие усики и надел черные, рейбановские, очки. Иван Григорьевич недавно публично назвал меня мелкой гнидой на службе разврата.
Трясина держал в руках лампу и штатив. А я держал допотопную любительскую видеокамеру, которая отдаленно смахивала на профессиональную.
Я пожал руку своему давнишнему врагу. Он был для меня легендой. Меня колотило от его книг, когда я был еще школьником. И моя покойная мама, учительница черчения, никогда не рвавшая книг, читала и рвала страницу за страницей, рвала и бросала, со слезами оппозиционного бессилия. При ближайшем рассмотрении образ врага оказался:
анально устойчивый,
с красными раздавленными глазами,
в бабушах, которые годами бережно хранят запах вони,
вяло летающий в морозном поднебесье, оставляя за собой струйку пара,
курлык-курлык,
пантера мочегонная,
с остывшей, отслоившейся кожей.
Видно, ночами он сильно потел холодным потом. Лежал на дуршлаке давно отброшенными макаронами.
— А я как раз подумал, Иван Григорьевич, нужно ли нам разуваться, — сказал Трясина слащавым голосом телередактора.
— С некоторых пор, — признался Иван Григорьевич, — я читаю чужие мысли. Даже на расстоянии.
