В то, что Тетка и вправду внезапно решила отдать на сохранение в соответствующие городские учреждения или даже в тамошний костел «драгоценные документы – свидетельство того, что мы сами, без всякого нажима чужих, отдали землю крестьянам», – никто не хотел верить. Не для того же, в самом деле, бачевская помещица столько лет боролась с лишениями, сидя тут и выкупая крестьянскую землю, чтобы вдруг, по примеру своего симпатичного, но такого ребячливого брата, отдать ее, как и он, – крестьянам.
– Она такая жадюга была, что, пожалуй, только спятив, могла такое сотворить, – хихикали вокруг. И это была правда. Тетка сперва должна была спятить. Оставаясь наедине со своей виной – я убежден, что с годами уверенность в том, что она виновна в смерти брата, в ней возрастала; избегая исповеди у «знавшего все секреты ее души ксендза», она могла в конце концов прийти к выводам, перечеркивающим все прежние ее старания.
– Да ведь такого никто бы из вас не выдержал, – разъяснял я тем, кто сомневался в правдивости моей версии о Теткиной поездке в город. – Столько лет окруженная ненавистью. Одна-одинешенька. Ведь ей даже некому было передать эту купленную землю, этот отделанный под особняк Охотничий Домик. Никто бы такого не выдержал…
– Да, никто, кроме нее, – отвечали мне, и я не мог отрыть в памяти ни одного факта, который доказал бы неоправданность вечно питаемой к ней ненависти. Те, кто видел ее в последние месяцы, клялись, что она проходила мимо столь же равнодушно высокомерная, как прежде, словно бы и за людей не считала своих соседей по возрожденной усадьбе. Как же совместить такое с угрызениями совести, которые якобы заставили ее поверить в воображаемые причины смерти Молодого Помещика? Нет, слишком это сложно для Теткиной натуры – прямой и жестокой.
– Пустое мелешь, – заключил ксендз Станиславский, когда я и ему решился рассказать, как Тетка, борясь в течение ряда лет с мыслями об ужасной смерти брата» уверовала наконец, что и она хотела отдать эту землю крестьянам.
– Ведь вы, ксендз, и сами это говорили, – доказывал я. – О тем, что реформу надо проводить собственными силами. Что из-за упорства наших магнатов мы отданы на оскорбительную для бога и отечества милость чужих и враждебных нам пришельцев. Поймите, ксендз, это наконец и до нее дошло. И не моя в том вина, что столь нелепые взгляды заставили ее поверить в мнимые причины смерти Бачевского.
– Что это еще за «вздорные взгляды»! – возмутился ксендз. – Ты, дитя мое, как и все вы тут, свое отечество оскорбляешь и бога своего. Я всегда говорил, что тем и кончатся принесенные с Востока реформы. Но она, – он вытянул свою сухую руку и погрозил ею в сторону кладбища, расположенного у подножья костела, – она была из тех, кто неисправимой своей приверженностью благам земным способствовал тому, что сейчас, – как я вижу, – происходит. Из-за их упорства не Евангелие, а иные книги приносят теперь нищим утешение. И ты еще будешь утверждать, что она перед смертью хотела отдать свою землю тем, у кого украла ее? Да, – распалился он, – украла, потому что от денег, которыми она платила, смрадом несло, как от Иудиных.
