Мне позвонил Игорь, сказал, что Филя у себя обнаружил страшное:
– Я сейчас еду к нему, ты можешь успеть раньше.
Подъезд – мой, остановка на углу Сиреневого и 37-й Парковой, маршрутка до Халтуринской, далее трамваем до «Янтаря»; бег, подъезд – Филин, вереница соседских собак – по лестнице стая на выгул. Я прижимаюсь к перилам: громадный «кавказец» обнюхивает меня, хозяин кричит «Фу!», – и я слышу, как кричит этажом выше наш бедный Филя, уже голосом нечеловека, но все же которым кричать может только Филя, который у себя обнаружил страшное. Я врываюсь сквозь открывшую мне Светку, вижу жуткий, как после обыска в кино, беспорядок, слышу стоны глухие, глухие, взрыв крика. На постели в спальне, как роженица разметавшись, кричит Филя и стонет, и стонет. Не отвечает, мутно глядя в меня и не узнавая.
Я вышел в кухню, закурил, думая, что вряд ли можно привыкнуть к этим воплям. Светка тихо плачет, как будто хнычет. Я спрашиваю:
– Ну, что там?
– Он говорил про каких-то ангелов… Что они его взяли, явившись, с собой и теперь водят и показывают там что-то. Я сначала думала, он спятил, но вчера поздно, когда успокоился, я смотрю, вся постель в крови и какие-то шестерёнки, монеты, обломок стрелы, – кивает Света в сторону подоконника, – наконечник, обрывки тяжелой ткани… Он всю ночь пролежал утомленный, слезились глаза, я поила его чаем, сменила постель, легла рядом, уснули. Под утро он снова стал кричать…
Я боюсь, он умрет, ему очень страшно…
– Почему только сейчас мне говоришь?
– Он велел никому ни слова.
Приехал Игорь. Обсудили. Филя уже не кричал. Игорь сказал:
– Наверное, не справился в одиночку.
Решили пойти с ним вместе. Светку брать не хотели, но она «Я жить без него не могу» сказала, и взяли.
Сегодня под утро мне снилась погоня, где я был преследователем. Я загонял ужасно противного, немощного старикана, с печатью рожи Паркинсона на лице. Старик улепетывал как мог – ковыляя, упадая, страшась. Я хотел придушить его – из жалости, но сама эта жалость разжимала мне руки. Старик был безответен и вел себя животным образом – обмочившись со страху. Мешковатые серые брюки, потек, будто надел после купания на плавки.
Вдруг я осознал свою ярость. Этот старик – я сам. Тогда мне было лет восемьдесят.
В заглохшей машине, руки на руль, оглохший от темени дня, февраля, от кровотока МКАДа, взорвавшего перепонки. На обочине тлея, фара выхватывает затылок: бугорок сугроба, который, стаяв, приоткрыл облезший, как тундра, трупик щенка. Ничего не вижу, хочется плакать.
