И правда, Химков никому не давал скучать, изобретая все новые и новые занятия.
Как-то раз, хорошо наточив нож, он стал вырезать из деревянных чурок маленькие фигурки.
Вот хочу сделать заморскую игру — шахматы.
— Помню, отец, ты играл с Савелием в третьем году, еще когда мы в Архангельске гостили.
— Не только я да Савелий, многие наши знают их, сынок. Занятная игра, ума требует. Ты, Федор, по резьбе мастер, помоги мне: таких вот надо четыре — это башни прозываются, этих — кони — тоже четыре.
Общими усилиями были вырезаны все тридцать две фигуры. Федор умудрился обтачивать их даже острием топора. Половину фигур вымазали сажей, а другие оставили белыми.
Таким же образом из широкого обрезка Федор смастерил шахматную доску, расчертив ее на квадраты раскаленным гвоздем.
Кажется, все умел Федор, уж только неповоротлив очень да домосед большой. Впрочем, в решительные минуты вся его неповоротливость разом пропадала.
В общем же он был прямой противоположностью Шарапову — страстному охотнику и весельчаку, которого не брали никакие неудачи и лишения.
Как только шахматы были готовы, они стали одним из любимых развлечений всех зимовщиков.
Попрежнему хватало всякой домашней работы, никто не бездельничал. Ване, как зуйку, поручили уборку избы, чистку и мытье посуды; Федор заботился о приготовлении пищи и хранении продуктов. Снег для вытапливания воды приносили по очереди. Химков и Шарапов рубили и таскали в избу дрова. В свободное время грумаланы любили послушать Степана Шарапова, неистощимого песенника и сказочника.
Слушая то веселые, то заунывные, страшные или шутливые песни, зимовщики, лежа и сидя вокруг Степана, забывали, что они одиноки и заброшены на диком, холодном острове среди океана. Иногда под грустный напев у них нет-нет и блеснет слеза. Вспоминались родные места, семья и все дорогое сердцу, оставленное там, далеко на родине.
Самым признательным и неутомимым слушателем песен и сказок Степана был Ваня. Он мог допоздна сидеть, подперев руками подбородок, не сводя с рассказчика глаз. Его мохнатый друг — медвежонок лежал рядом, свернувшись клубком и временами тихо взвизгивая во сне.
Шарапов и бывальщину рассказывал: про зверей, охоту, плаванье по морям и зимовки на разных промыслах. Иногда в бывальщину незаметно вплеталось сказочное и волшебное, но тоже навеянное самой жизнью. Особенно много знал он сказок-рассказов про цингу. Опасна для промышленников сама болезнь, зловещим было и ее сказочное отражение. В поморских сказаниях «цинга ходит въявь», то есть живет, ходит, разговаривает, как и все люди. Цингу обычно представляли в образе уродливой костлявой старухи.
