Мои глупые родители назвали меня Гвендолин. В мудрости бесконечной и желании приобщиться к высшим слоям общества — думали, что это имя ужасно снобистское и британское. Да, как же. Моей сестре дают все, и везет ей во всем — три ребенка в семье, и только у нее имя нормальное. Илэйн. Ну, может простоватое. Убила бы, чтобы иметь такое имя. Непретенциозное. Скромное. Данное в обычном, простительном невежестве первому ребенку.
Когда я думаю о том вечере… Был званый обед, и группа дрессированных знаменитостей присутствовала в доме. Мои родители выбирают только тех знаменитостей, которые мягкие и стеснительные. Они никогда не пригласят кого-нибудь, кому нужно будет потом колоть транквилизатор посреди веселья, чтоб дом не разнес. Поэтому все эти их званые обеды и вечеринки скучные, несмотря на то, что если бы кто-нибудь узнал, сколько все эти угощения и приглашения и музыка стоят моему наивному отцу, была бы революция. Так или иначе, был на той вечеринке самодовольный оперный певец, толстый но обходительный, и еще был претенциозный псевдо-поэт, и какая-то корова из кино, которую все обожают, имени я не помню. И был — он. Да. Он — прибыл.
Это нужно было видеть. Несмотря на глупый богатый костюм (то бишь костюм, являющийся костюмом богатого человека в представлении простолюдина) — очевидно было, что тело у него идеальное. Широкие плечи, крепкие запястья, хорошая талия. Длинные ноги.
Черты лица — удивительные у него. Ну, это вы и сами знаете — его фотографии нынче на обложках всех спортивных публикаций, он — их лицо теперь. Наконец-то нашелся боксер, чье присутствие никого не пугает, и чья речь никого не стесняет.
Знаете, моя сестра может сколько угодно притворяться, может улыбаться и целовать меня и делиться со мной своими дурацкими тайнами и просить у меня совета (я ведь умная), но все это — фальшь. В глубине души инфернальная свинья знает, что соперничество продолжается, и она всегда счастлива, когда у меня дела плохи. Она думает, что я об этом не догадываюсь. Она думает, что я не знаю, что меня из-за нее чуть не выперли из Принстона за курение марихуаны, уже после того, как она там получила диплом. У меня записи разговоров есть — всех — всех ее подлых подрывных разговоров, где она сочувственно цокает своим [непеч. ] языком — в кабинете декана, у нас в доме (два цокающих разговора с папой, семь с мамой, которая все вздыхала судорожно и плакала и причитала — ах, нет, нет, и прикрывала свои свеженапомаженные губы хрупкими свеженаманикюренными пальцами), в доме нашей тетушки (сестренка моя отвела несчастную женщину в кухню поделиться девичьим секретом, прислуга присутствовала… ага… именно в кухне я и установила целых три микрофона). Поскольку я знала что происходит, мне удалось принять превентивные меры. Меня не выперли на год из университета, еще чего. Выперли декана. Я ведь и его разговоры тоже записывала иногда, на всякий случай. Столько материала было — я могла закурить джойнт на занятиях, и все бы занимались своими делами, никто бы слова не сказал. Я весь факультет держала за яйца — а все почему? Чтобы быть уверенной, что моя большая прекрасная коротконогая сестра не сунет свой хирургом исправленный клюв в мою жизнь.
