Он долго, явно намеренно, вытирался. Людмила заворочалась, перевернулась на живот, и слегка замычала от нетерпения и злости, и закусила нижнюю губу. Нет, он никогда не выйдет из ванной. Он будет торчать в ванной многие годы, пока она, Людмила, не состарится, не превратиться в сгорбленную старуху, и не умрет, всех проклиная. Сволочь.
— Ты сволочь! — сказала она ему, когда он вышел, наконец, и неспешным шагом, суровый, крепко сбитый, и подошел к постели.
— Еще какая, — подтвердил он спокойно.
Он нагнулся к ней. В зеленых, слегка раскосых, глазах светился недобрый огонек. Она хлестнула его по щеке, и он хлестнул ее в ответ. Она схватила его за жесткие темные волосы и впилась в его губы своими губами. Он сдернул с нее одеяло и рывком поднял ее в воздух, не прерывая поцелуя, прервал поцелуй, швырнул на пол, на жестковатый синтетический ковер. Белокурые волосы разметались по сторонам, груди качнулись, живот втянулся и выдвинулся, длинные ноги охватили ему торс, и он вошел в горячую блондинистую влагу, обжигающую, скользкую. И она сразу задышала часто носом, сжала зубы, замычала, задергалась, и даже хотела слегка освободиться от объятия, но он схватил ее за волосы и прижал ей голову к ковру, и почти вывихнул ей запястье, и раздвинул ей ноги шире, нарочито небрежно, чтобы показать, что ему все равно, больно ей или нет, удобно или нет. Из груди у нее вылетел глухой глубокий стон, рот раздвинулся, обнажая крупные, не очень белые, но очень здоровые зубы.
— Сука, — сказал он. И сразу кончил.
И как-то сразу смягчился, расслабился, и перенес свой вес ей на левое бедро. Тогда, помогая ему, она перевернулась вместе с ним, не выпуская, согнула ноги в коленях, уперлась руками ему в ключицы, повела, чуть царапая, ногтями вдоль его груди, поросшей рыжеватыми волосками, откинула назад волосы, выгнула спину, и завозилась на продолжающем стоять члене — завозилась медленно, со знанием дела, а он опустил ей руки на бедра и полуприкрыл глаза.
Она не хотела ничего помнить. Бывают и другие соития, когда женщина чувствует себя женщиной, а не амазонкой, но они ее больше не интересовали.
— И никакого рабства, — сказала она, улыбаясь чуть зловеще.
— Никакого, — подтвердил он.
— Я красивая? — спросила она надменно.
— Да, — ответил он, сдерживаясь, лежа недвижно на спине. — Самая-самая. Лучшая. Самая живая и самая страстная.
— Не то, что москвички плюгавые?
— Совсем нет. Чего ж сравнивать!
— Много москвичек переёб за свою жизнь? Признавайся!
