Меня занимают такие вещи? Неужели мы ведем подобный спор? Как это могло случиться? Я был до того обескуражен, что уже забыл, почему пристал к ней с этим вопросом. Вернее, я не исследовал его причину. Только дома, спустя несколько часов, мне удалось понять глубокий смысл нашего разговора, показавшегося поначалу таким банальным.
Больше месяца мы встречались почти ежедневно. Мне не хочется воскрешать в памяти все подробности того времени, чудовищного и волшебного. В этих воспоминаниях слишком много печального, чтобы снова возвращаться к ним.
Мария стала приходить ко мне в мастерскую. Сцена со спичками повторилась еще два или три раза с небольшими вариациями, и меня донимала мысль, что ее любовь — в лучшем случае — была любовью матери или сестры. Поэтому физическое сближение представлялось мне гарантией любви настоящей.
Но и это оказалось одним из тех наивных заблуждений, над которыми Мария, конечно, потихоньку посмеивалась. Наша близость отнюдь не успокоила меня, а стала лишь новой встряской, породившей болезненные сцены непонимания. Мне никогда не забыть часов, проведенных с ней в мастерской. Все это время я метался от самой чистой любви к самой страшной ненависти из-за противоречивого и необъяснимого поведения Марии: вдруг в мою душу закрадывалось подозрение, что все это розыгрыш. Мария казалась то стыдливым подростком, то обыкновенной женщиной, и тогда целая вереница вопросов начинала мучить меня: где? как? кто? когда?
В такие минуты я не переставал думать, что Мария разыгрывает одну из самых тонких и безжалостных комедий, и я перед ней — глупый ребенок, которому заговаривают зубы, чтобы он ел или спал. Случалось, меня охватывал безумный стыд, я в спешке одевался и выскакивал на улицу, чтобы освежиться и развеять сомнения. А иногда я грубо кидался на Марию, больно хватал за руки, сжимал их и впивался взглядом в глаза, стараясь вырвать у нее подтверждения любви, настоящей любви.
Но все это не совсем то, о чем хочется рассказать. Признаюсь, мне самому непонятно, что вкладывалось в слова «настоящая любовь», и хотя я много раз приставал с ними, только сейчас начинаю размышлять над их подлинным смыслом. Что я подразумевал под «настоящей любовью»? Чувственную страсть? Возможно, именно этого я искал, отчаянно стремясь теснее сблизиться с Марией. Я был уверен, в каких-то случаях нам тем не менее удавалось соединиться, но это единение было так непрочно, так мгновенно, так зыбко, что потом я ощущал себя еще более одиноким и неудовлетворенным: то же самое испытываешь, когда стремишься наяву ощутить любовь, пережитую во сне. И все-таки, правда очень редко, мы достигали подлинной близости. И то, что мы были вместе, помогало нам преодолеть грусть, всегда сопутствующую счастью, вызванную, без сомнения, неуловимостью этого счастья. Нам было достаточно лишь взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши или, скорее, чувства совершенно одинаковы.
