Главное — не тужиться. Транс всегда случается — другого слова подобрать просто невозможно.
Теперь «гиперреальность» пошла гораздо легче. Не скажу, что мне удавалось действительно стать той же солонкой или другим предметом, однако качество восприятия резко изменилось. Оно стало гораздо гибче: говоря в общем, предметы принимали совершенно иные формы, чем видилось «невооруженным» глазом. Дело даже не в том, что удавалось увеличение предметов или созерцание их с разных сторон одновременно (кстати, такое бывало далеко не всегда). Наблюдая, скажем, карандаш, я чувствовал как бы «самость» его, цельность, уникальность, неповторимость, можно сказать, чужое бытие. Карандаш был карандашом и вмещал в себе весь космос. Теперь я получал громадное наслаждение от предметов вообще; мир предстал в бесконечном восхитительном разнообразии.
Халид сдержанно относился к моим успехам. Он по-прежнему ворчал, что мои клетки знали об этом опыте уже давно, а в том, что с глаз спала пелена, нет никакой моей заслуги.
— Если хочешь знать, — говорил он мне, — на пути Искусства понятие заслуги или достижения отсутствует вообще. Твои знания никому не принадлежат, вернее, абсурдно говорить, что они могут принадлежать кому-то.
— Но ведь этого достиг я сам, моими собственными усилиями! — горячо возражал я. — Допустим, ты помог мне, и я тебе очень благодарен, однако никто бы за меня не смог научиться «врастанию» или «гиперреальности». Это моя личная заслуга, и ею можно гордиться!
— Гордись-гордись, — хихикал Халид. В последнее время он перестал безжалостно наступать на мои больные мозоли, вернее, делал это мягче, человечнее. — Только ты смешиваешь гордость и уважение к себе. Гордиться достижениями на пути Искусства бесполезно по одной причине: их источник — не в тебе самом. И уж подавно, не во мне.
— Но ведь ты сам говорил, что нет сил вне нас.
— Так ведь вне нас этого источника тоже нет! Его нет нигде — или можно сказать, он везде. Я уже говорил: Искусство не принадлежит никому; в нем нет ни начала, ни конца. Если кто-то считает себя человеком Искусства — это его личное заблуждение.
— Как заблуждение? Ты мне все уши прожужжал о людях Искусства.
— А ты больше развешивай уши!
Подобные диалоги у нас случались не раз, и не два. Я привык, что Халид может противоречить себе через слово. Верить ему или нет? Этот вопрос преследовал меня постоянно. Разумеется, как и всякий мистически настроенный юноша, я мечтал найти своего гуру, однако всегда мне представлялся древний старик с бородой, изрекающий истины, не вызывающие сомнений. Воспринимать Халида как гуру? Нет, это уж слишком. Впрочем, этот человек притягивал и отталкивал меня с одинаковой силой. Сомнение и доверие чередовались день ото дня. Наконец, терпение лопнуло, и я решил не откладывая задать прямой вопрос. Я застал Халида в его комнате за ужином.
