Так и здесь, он всеми силами старался добиться от актрис, чтобы они были похожи на куриц, если не внешне, то хотя бы внутренне, повадками, например. Поэтому курицы должны были, вертя головками и тряся гребешками, время от времени оглядывать пол в поисках зерна. Таким образом, поиски «зерна роли» (по Станиславскому) обретали здесь абсолютно прямой смысл. Что они должны были сделать, если вдруг не дай бог найдут зерно?.. Склевать его своим бордовым клювом или еще что? – режиссер так далеко не заглядывал, – пусть, мол, ищут, но пока не находят; пусть взрыхляют почву лапами и ищут зерно или, там, червяков и гусениц, лишь бы были похожи на куриц, а не на каких-нибудь там альбатросов.
Вот артистки и старались по мере сил. Именно эти две жертвы своей профессии, о которой они мечтали еще со школьной скамьи, служили здесь беспощадным подтверждением русской народной «мудрости» о том, что не только курица – не птица, но (что гораздо важнее в наших обстоятельствах!) и о том, что баба – не человек. И вот одной из этих куриц почти каждое воскресенье в два часа дня, а в школьные каникулы и каждый день, была наша Маруся.
Следующий день был день как день, не хороший, не плохой, обычный день, хотя начался он для Маши с остаточных явлений – неприятного осадка после вчерашнего вечера. Маша проснулась поздно, потому что и заснула поздно и, хотя и не могла совсем не думать о Коке и о его давешней компании и даже хотела позвонить Вике и что-нибудь разузнать о них, все-таки начала день: приготовила завтрак, приняла душ, отвлеклась немного и Вике звонить передумала. Поболталась по квартире, послушала музыку, не особенно тщательно оделась и накрасилась, потому что ни с кем встречи, особенно с ним, не ждала, и поехала в театр. И в театре все было обычно и даже скучно. Маша прошла к себе наверх, переоделась в березку, спустилась в буфет попить кофе, и тут начался спектакль, и пора было идти на сцену. Она и пошла, откружила в хороводе первое свое появление в качестве березки и пошла опять переодеваться – в курицу, заметив мельком (да и то потому, что этого раньше никогда не бывало), что вся середина первого ряда, примерно десять мест, пустая, никто не пришел.
Обычно с третьим звонком пустующие хорошие места тут же занимались теми детьми и родителями, у которых места были похуже, но тут почему-то оказались незанятыми. Заметила это Маша, но, естественно, никакого значения не придала; поднялась в гримуборную, сняла березкино платье, затем быстро, с привычной гадливостью, напялила на себя курицын костюм и побежала на сцену, потому что между первым – березкиным и вторым – курицыным выходом было очень мало времени. Маша прибежала за кулисы, заготовилась на свое место, дождалась музыкального вступления и пошла на ярко освещенную сцену, выкатывая вперед избушку Бабы-Яги. Избушка остановилась, и Маша прошла еще дальше, ближе к публике, – хлопая крыльями, перебирая синими куриными ногами и весело кудахтая. Она остановилась на авансцене, подняла правую ногу, застыла на мгновение, как бы ища, куда ее поставить – ну, точно так же, как это делает всегда настоящая курица, – затем повертела головкой в поисках зерна, встряхнула поролоновым гребешком и задушевно сказала: «Ко-ко-ко-ко!»
