Однажды зимой Ксюта проходила на лыжах над рекой и нашла ту самую лиственницу, в которой прятала рубашку незнакомца. Ксюта разгребла снег в дупле и вытащила обледенелую ковбойку. Ковбойка уже не пахла потом, и Ксюте почему-то стало легче.
Весной Ксюта еще раз пришла на это место и снова вынула рубашку из дупла. Теперь ковбойка была оттаявшая, пропахшая мокрым деревом, как бы совсем забывшая запах своего прежнего хозяина. Ксюта тоже почти забыла про него, думая только о торкавшемся в ней ребенке, и существование рубашки даже мешало ей. Ксюта подошла к реке, по которой плыли, крутясь и переворачиваясь, последние куски льда, и, сильно размахнувшись, бросила ковбойку. Ковбойка упала на небольшую сероватую льдину, почти накрыв ее и загребая клетчатыми рукавами воду. Льдина вместе с ковбойкой сначала плыла медленно, будто нехотя, но затем ее подхватила быстрина, завертела, закружила, и потемневший от воды рукав, наткнувшись на порог, взметнулся на мгновение, будто прощаясь, а потом скрылся за поворотом.
Когда Ксюта бухнулась Ивану Кузьмичу в ноги и сказала, что беременна, старик был потрясен: ведь Ксюта в деревню почти не ходила и всегда была у него на глазах.
— Кто? — захрипел он с чувством не испытанного раньше позора. — Кто?!
Ксюта молчала. Она не могла сказать ему, что даже не знает имени этого человека. От этого ее позор был бы еще большим в глазах отца. Ксюта стояла перед Иваном Кузьмичом на коленях и только заслоняла руками живот.
— Гришка, шофер? — яростно крикнул Иван Кузьмич. — Этот паскудник? Убью…
— Не он… не он… — зарыдала Ксюта, хватая отца за сапоги.
— Ну не Тихон же… — вспомнил старик Беломестных про ягодного уполномоченного и вдруг сообразил: «А ведь он, старый хрыч, еще по бабам шлятся». Иван Кузьмич схватил Ксюту за волосы и притянул к себе, пугая налившимися кровью глазами: — Тихон?!
И Ксюта, сама не понимая того, что делает, пытаясь каким угодно образом отделаться от жестокого отцовского допроса, лишь бы не проговориться, как было все на самом деле, прошептала:
— Он…
Иван Кузьмич задохнулся от ненависти и омерзения, представив вместе со своей дочерью пузатого шестидесятилетнего ягодного уполномоченного, пропахшего «ессенцией». Устойчивый, крепко сколоченный Иваном Кузьмичом мир его жизни вдвоем с дочерью развалился, рассыпался, осталось лишь чувство неизбывного срама.
Велел он Ксюте собрать пожитки, отвез ее на бричке и старозиминскую больницу, не уронив ни единого слова, и лишь сказал на прощание:
