Но трудно ему было не поддаваться нахлынувшей вдруг презираемой им сентиментальности. Жизнь его была жесткой и сделала жестким его самого, но еще не до конца.
Ксютина рука оставалась прижатой к его сердцу. Он чувствовал кожей шероховатые бугры мозолей на ее ладони, но кончики маленьких хрупких пальцев были мягкие, беззащитные. Глаза Ксюты не плакали, но они были затянуты влажным мерцанием, как будто в каждый из них попало по большой капле грозы.
«А что, если плюнуть на все, взять ее в Москву и быть только с ней всю жизнь? Ведь это душа чистая, как белый лист бумаги, и на нем можно написать все, что захочешь?» — мелькнула внезапная мысль.
В небе еще раз громыхнуло, но теперь уже тише, умиротвореннее, и Коломейцев снова обнял Ксюту без прежней порывистой жадности, но нежнее, добрее. Ксюта почуяла эту перемену в нем и прижалась к нему, уже не боясь испытать снова боль, а только желая сделать все, чтобы ему стало хорошо. И ему стало хорошо, так хорошо, что зеленая пещера, озаренная Ксютиными теперь уже не закрытыми, а впивающимися в его лицо глазами, закачалась в грохоте ливня и, казалось, поплыла в неизвестное куда-то.
— А вы меня любите? — еле слышно спросила Ксюта в то время, когда ее сердце застучало снизу в его грудь, словно отыскивая там его сердце. Коломейцев ничего не ответил ей, ласково взяв ее губы в свои, и ей стал неважен его ответ, как будто поцелуй его заменил. «Ну и пусть не любит. Пусть даже имени не спрашиват и слов не говорит. Я его и так люблю. Хоть час, да мой».
— Теперь тебе не больно? — спросил ее Коломейцев, стараясь быть осторожным.
— Спасибо вам, — продышала она ему в щеку.
— За что спасибо?
— За то, чо спрашиваете, больно мне или нет… Да мне не больно, не бойтесь… Вы мне ребеночка, пожалуйста, сделайте…
— Ребенка? — поразился Коломейцев, привыкший к тому, что женщины обычно боятся этого. — Почему ты этого хочешь?
— Чобы на вас был похож. Вы уйдете, а ребеночек останется. Память будет. Вы же сами сказали: память само главно. Правду сказали… Господи, как хорошо-то… Нет, это не грех… — беспорядочно вырывалось из губ Ксюты, прижимавшей к себе Коломейцева так, как будто она могла удержать его навсегда. Да разве есть в мире женщина, у которой, когда ей хорошо, не возникает этой безотчетной надежды — удержать?
Ксюта почувствовала что-то похожее на боль, но совсем иное, счастливое, обжигающее, как будто медленная молния остро и сверкающе распорола ее тело снизу доверху, а потом исчезла, оставив покой и чувство благодарности.
