Я помню, что Рильке прочитал «Мои друзья» по выходу и полюбил этот роман. Я помню, с каким большим чувством говорил он о нем. И это меня не удивляет. Он должен был здесь обнаружить вещи, которые были ему близки и дороги, вкус униженного отчаяния а ля рюсс, по-толстовски, этой ужасающей несомненности в том, что а чего ради? и невозможность из этого выйти, наивность несчастья. Потому что в стране, куда нас приводит Бов, несчастье наивно, и наивность есть в способе, которым нам о том рассказывают. Вот почему стиль Бова, его проза, имеет вид этой прилежной старательностью и в то же время абсолютно естественной прямоты. Коротких фраз, трезвых, сухих, которые говорят то, что говорят и означают то, что вы прочли и услыхали. Фраз бедных (как герои), и бедных настолько, что говорят они, по сути, не о бедности. Но о вещах, вполне естественно бедных, о фактах простодушно гибельных: и это намного сильней, чем говорить о бедности. Это очень сильно и сразу показалось мне очень сильным. С первых же страниц моего друга Бова, которые я прочитал, я пришел в восторг от естественности, которая была в силе его письма, его повествования. Я думал, что он, конечно, не мог более убедительным способом сказать правду.
Бов умер молодым. Это тоже произошло наивно и вполне естественно. Потому, вне всякого сомнения, что правда, высказанная столь просто и совершенно, чувствует сама, что нужды ей повторяться нет.
Когда я просыпаюсь, рот мой открыт. На зубах налет: лучше бы чистить перед сном, но никогда нет сил. В уголках глаз засохли слезы. Плечи больше не болят. Прямые волосы покрывают мне лоб. Растопыренными пальцами зачесываю их назад. Бесполезно: как страницы новой книги, волосы распрямляются и падают мне на глаза.
Поднимая голову, я чувствую, что щетина отросла: шею колет.
С нагревшимся за ночь затылком я лежу на спине, с открытыми глазами, подняв простыни до подбородка, чтобы не остыла постель.
Потолок в пятнах сырости: он так близок к крыше. Обои местами вздулись. Мебель у меня, как у старьевщиков на улице. Труба моей печки перевязана тряпкой, как колено. Над окном косо висит штора, окончательно сломанная.
Вытягиваясь, я ощущаю подошвами ног – вроде как танцор на канате – вертикальные перекладины моей железной кровати.
Одежда, которая давит на икры, плоская, теплая только с одной стороны. Шнурки ботинок потеряли наконечники.
Когда идет дождь, в комнате холодно. Можно подумать, что здесь никто не ночует. Вода, стекающая по всей ширине окон, выедает мастику и наделала лужу на полу.
