В аптеке, в стороне от толчеи, сидел человек без сознания, но с открытыми глазами. Он был такой маленький, что его затылок лежал на спинке стула, а его ноги свисали, как пара чулок на просушке, носками к полу. Время от времени его зрачки совершали полный оборот. Многочисленные пятна покрывали перед его штанов. Булавка застегивала пиджак.
Суета аптекаря, почти полное безразличие, которое люди проявляли к одежде несчастного, интерес, который вызывал у них он сам, – все это показалось мне ненормальным.
Женщина, завернутая в толстую шаль, пробормотала, озираясь:
– Это от слабости.
– Не толкайтесь… не толкайтесь, – советовал пожилой человек.
Коммерсантка, которая то и дело бросала взгляд на открытую дверь своей лавки, осведомляла публику:
– В квартале все его знают. Это карлик. Настоящие несчастные гордые, они напоказ не выставляются. Этот не интересный: он пьет.
И вот тогда мой сосед, на которого я еще не обратил внимания, заметил:
– И правильно делает.
Это мнение мне понравилось, я его одобрил, но так, чтобы только этот незнакомец заметил.
– Вот до чего доводят излишества, – сказал господин, который держал в руке пару перчаток с плоскими пальцами.
– Несчастные будут до тех пор, пока революция не сметет современное общество, – низким голосом произнес старик, который только что советовал не толкаться.
Полицейский, которому пелерина придавала загадочный вид, потому что скрывала руки, повернулся, и прохожие стали обмениваться взглядами в том смысле, что не разделяют мнение этого утописта.
– Все они этим кончают, – пробормотала домохозяйка, протез которой на секунду отделился от десен.
Другой господин, который непроизвольно имитировал гримасы лилипута, качнув головой, поддержал.
– Почему его не отправят в больницу? – спросил я у полицейского.
Я бы мог осведомиться у моих соседей. Нет, я предпочел спросить у полицейского. Мне показалось, что таким образом строгость закона заострится на мне одном.
Карлик закрыл глаза. Он дышал животом. Его дрожь сотрясала рукава и шнурки туфель. Нитка слюны свисала с подбородка. Под полурасстегнутой рубашкой различался, будто он был мокрым, сосок, маленький и острый.
Бедняга, несомненно, умирал.
Я взглянул на соседа. Он шерстил себе усы. Позолоченная пуговица застегивала воротник его рубашки. Худой, нервный, маленький, он был симпатичен мне, большому, сентиментальному увальню.
Наступала ночь. Газовые рожки, уже зажженные, еще не освещали улицы. Небо было холодной синевы. На луне были географические рисунки.
