Очнулся я оттого, что кто-то очень осторожно, так, чтобы не разбудить, режет мои веревки.
Я открыл глаза и сел.
Надо мной с ножом в руках наклонился Курт.
- А вас уж искали-искали! - сказал он весело. - Марта весь сад обежала, и как она вас тут не накрыла, не пойму!
Он срезал веревку с ног и отбросил ее в сторону.
- Ишь как затянули, прямо мертвым узлом, - сказал он, покачивая головой. - В индейцев, что ли?
- В индейцев, - ответил я и тут заметил в его руках самодельную свирель.
- Что это у вас? - спросил я.
- Это? Это ножик, - ответил он, слегка недоумевая, - обыкновенный садовый ножик, что, не видели такого разве? Ну, вставайте, наверное, новую рубашку-то всю замазали! Ишь ведь какая сырость, - он провел рукой по траве, как по конской гриве. - Мамаша-то увидит вас таким трубочистом, что скажет?
- Нет, не нож, а вот это? - сказал я, показывая на его левую руку.
- Ах, это! - он хитро улыбнулся. - Это я тут дрозда хотел подманить, вон в тех кустах у меня и силок стоит. Здесь знаменитый дрозд живет, только вот не знаю точно, где его искать. - Он посмотрел на солнце. - Скоро его пора придет. Давайте посидим минутку тихо...
Так, друг около друга, в полной неподвижности, мы просидели минут двадцать. Потом Курт приложил свирель к губам.
Сначала он извлек из нее тончайший, как волос, певучий звук, похожий не то на призыв, не то на сигнал, и сейчас же отнял свирель.
В кустах было тихо.
Он снова посвистел, теперь длинно и протяжно, остановился, переждал немного и посвистел опять. Тогда над нашей головой в кустах что-то зашумело, колыхнулись и вздрогнули напряжен-ные ветки. Верхняя, с крупными острыми листьями, закачалась, как будто ее кто-то толкнул.
- Прилетел, - тихо сказал Курт, - сидит и слушает.
И он опять заиграл.
Теперь свирель пела безостановочно на какой-то очень высокой ноте, оповещая, дразня и вызывая на состязание. Вверху, в кустах, послышался жесткий, гортанный звук: трэнк, рри! Это дрозд отвечал своему незримому сопернику. Ветка вздрагивала неровными крупными толчками, как будто по ней барабанил град, и вдруг дрозд запел.
Я сразу понял, что поет он, весь уходя в песню, не видя ничего и забывая все на свете. Мне подумалось даже, что, может быть, в это время он закрывает глаза.
Вся песня его была светлая и какая-то прозрачная насквозь. Тогда же мне пришла на память песня соловья, и я понял разницу; вспомнил, как поет скворец, и опять решил, что это не то, - тянулась, тянулась сплошная музыкальная ткань, сверкая и переливаясь, но никакого богатства и разнообразия не было в ней, кроме необычайной чистоты. Она была более одухотворенной, чем человеческий голос. Никогда и ни в чем человек не может достигнуть такой чистоты и слаженнос-ти. Уж одно присутствие мысли замутило бы чистоту этой песни, созданной природой еще до появления человека. Наверное, так могла бы разговаривать природа, если бы эти кусты сирени, трава, холм и полянка обрели голос.
