На экране маленький, очень верткий человек, почти карлик, с зачесанными назад волосами и удлиненным обезьяньим черепом что-то говорил с эстрады, махал рукой и улыбался.
Ему хлопали и несли цветы.
Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.
Из всей компании он выглядел наиболее солидным.
Он не появлялся на эстраде, не говорил речей, и ему не подносили цветов.
Он шел тяжелой походкой мимо выстроившихся полков, а в ответ на приветствия поднимал руку. От его грубого лица орангутанга, угловатой походки, коротких, узловатых пальцев - от всего-всего, даже от жестких коротких волос и какого-то стволистого затылка, исходила та тупая, неразумная мощь, которую жители города чувствовали в его марширующих войсках, в его законах, в его расправах.
А потом по зеленому экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя мимо зрителя, они поднимали руку, улыбались и кричали.
Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по узким улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.
И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково улыбались.
Все это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели достаточно и в своем городе.
Скоро стало туго с продовольствием.
Настоящий голод был еще впереди, но из окна я видел уже очередь около булочной.
Люди вставали ночью, а утром выносили из магазина триста граммов липкого, влажного хлеба. Он, как замазка, приставал к рукам и бумаге и походил на кусок скверного мыла.
У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока не нуждались, но теперь за утренним кофе отец брал банку сгущенного молока и вспарывал ее с видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для консервов и теперь пускал в ход свой садовый ножик с ручкой из оленьего рога. Банка давалась туго, лезвие все время соскальзывало с ее краев, он краснел и мотал головой. Как большинство людей, не привыкших к физической работе, он пускал в ход всю свою силу. Наконец банка ускользала и отец резал себе пальцы.
- Позволь, - говорила мать, которой надоедало это единоборство, позволь, я тебе открою. Ты же не так делаешь!
Но отец только пыхтел и мотал головой.
Однажды банка, которую он держал как-то по-особенному, ребром, выскользнула из его рук и заскакала по столу - круша и разбивая посуду. Отец хотел схватить ее на ходу, но повалил окончательно, и она сочно ляпнула на скатерть половину своего содержимого. Отец схватился за голову, и в это время вошла молочница. Она принесла с собой два полных бидона, и отец кинулся к ней, словно ища спасения.
