– Спасибо, – оба медленно выпили и осторожно поставили бокалы на стол.
Снова возникла неловкая пауза. Гринев решил, что на этот раз первым нарушит молчание. Прямо глядя Алевтине в глаза, он сказал:
– Я так рад, что переборол себя и замечательно провел время. Я ведь отшельник, давно и, думал, навсегда.
– Никогда бы не подумала такого о вас, – удивленно подняла брови Алевтина. Она взяла конфету, развернула шелестящую обертку и протянула ее Гриневу. Тот улыбнулся, но отрицательно покачал головой.
– Спасибо, сегодня много сладкого, слишком много для меня.
– А я обожаю конфеты. Сказывается детство, наверное.
– А я не могу заснуть, если дома закончился хлеб, – признался Гринев.
– Серьезно? – Алевтина поняла, что между ними должно быть больше общего, чем кажется на первый взгляд. Но после паузы сказала: – Вы не похожи на отшельника. Вы производите впечатление очень общительного человека, легко находящего общий язык.
– Да? Ну и слава богу. Значит, не все потеряно.
– В вашем ли возрасте быть пессимистом?
– Мне за сорок, – Антон Савельевич хитро сощурился. – Я, как женщина, не люблю говорить о своем возрасте. Это не кокетство. Может быть, потому, что в свои годы я так и не достиг того, к чему стремился… Иногда мне кажется, что я занимаю чужое место под солнцем. Тот, другой, добился бы гораздо большего, а я…
– Вам грустно, грустно и тяжело на душе. Не нужно притворяться – я вижу. Освободитесь от горечи. Мы остались одни. Можно не притворяться, только две пары глаз, никого больше… – Алевтина заметила, как Гринев подался к ней всем телом, через стол, словно хотел обнять, но забыл о преграде между ними. Ей стало не по себе. Она сказала то, что женщина первой говорить не должна. Закусив губу, она опустила голову. – Я имела в виду, если произнести вслух то, что накопилось, проблема уже не кажется такой неразрешимой.
– Извините, я совсем не хотел превратить этот чудный праздник в ночь исповеди, – Гринев виновато усмехнулся, и Алевтина подумала, что он сделал это так по-детски.
Беззащитный, потерявший лоск, не решившийся на откровенный разговор, он тяжело опустился на стул. Он так не вовремя занялся самокритикой – это всегда действовало на него удручающе. Хорошее настроение улетучивалось, оставляя в душе неприятный осадок от сознания собственной никчемности. В этот новогодний вечер он на время забыл о том, кто он есть, позволив себе окунуться в согревающее тепло зарождающегося чувства. Где-то в другом измерении остались Вера, сын, холодный дом, постель, в которую он давно ложится один, стараясь поскорее уснуть. Самое ужасное, когда Вера вдруг решает возобновить отношения и бесцеремонно приходит к нему, полусонному. Он не сразу находит в себе силы сопротивляться, а потом позорно соглашается на близость, воспоминания о которой жгут щеки утром. Стыд не позволяет ему смотреть в глаза домашним. Антон нервно повел плечами, вспоминая об этом. Он понял, что должен сегодня освободиться от своих призраков.
