Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились темные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полету пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.
«Так все сотворено. Так!»
«Бессчетны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворенного мира, всех вещей этого мира.»
«Вот почему Гермес Трижды Величайший – имя мое. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив все, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю.»
Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.
Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.
«Лучше бы ты служил мне».
Так написал Амансульта.
Служил?
Ей?!
Ганелона охватило темное возбуждение.
А два года тюрьмы в темной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?
Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдернул веревку, которой вместо пояса пользовался оглушенный им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и все той же веревкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.
Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.
Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельченной травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось все более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.
Только когда Ганелон прикрутил черноволосого к столбу и выпрямился, старик попросил:
– Не делай ему зла.
Ганелон не ответил.
Он боялся ответить, ведь перед ним сидел еретик. Он боялся, что, отвечая, может не выдержать темной ярости, все больше и больше переполняющей его усталую душу.
Ярость действительно переполняла его.
Перед глазами роились многочисленные серые мухи, левая щека подергивалась, глаз косил.
Гордыня, сказал себе Ганелон.
Гордыня.
