«Оставь! Кто сейчас ездит в Германию?»
«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».
«Ну, вот, доездишься. Где теперь Савичев?»
«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!».
Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Его слюни вспомнились и монгольские скулы. Сволочь.Выжидает. Даже зубы сжала. Подпишет что угодно. И компромат у него есть. На все случаи жизни есть. Ее тошнило от тоски. Он думает, я хороша. Он думает, вынесет кривая. И этот тоже. Теперь Кора переключилась на меня. Все надо из него вытягивать силой, хитростью. Надоел мир, в котором все из людей надо вытягивать силой, хитростью. И зачем сны? У многих есть тайные, тщательно скрываемые страшилки. У Коры такая тоже была. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Раскручивающееся, засасывающее пространство. Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком не могли спасти студентку-вечерницу от снов. Я чувствовал, как ей тошно.
Который в косоворотке спрашивал с напором:
«Зайца хочешь? Лесного хочешь?»
«А поймаю, что делать с ним?»
«Сперва поймай. Потом делай что хочешь».
Может, уже позвонили... Нет, он должен успеть...
Я не хотел читать мысли Коры, но она их не скрывала.
Между деревьями помаргивали нежные расплывчатые огни, электричества в общем было мало, там и тут смутно проступали сквозь листву серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто в узких переулках постоянно висела пыль, черт разберет нелепости провинциальной перспективы.
«Портной Михельсон, он же и мадам».
Никогда не видел таких нелепых вывесок.
«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».
«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».
И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».
В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек, помахал кому-то рукой. Мелькнуло серое лицо, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от пьяниц, от долетающих до нас слов. Воротило от пыли, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой! Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но женщина в шляпке даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Иностранец
