Может, я последний поэт деревни? У меня отец крестьянин, ну а я – крестьянский сын? Мой отец интеллигент, и его отец тоже, а вот дальше – крестьяне из затерянных на полях страны глухих деревень. Неужели это гены пробились сквозь, так сказать, толщу времён? Вот удивительно. Ладно, будем считать, что так. Но почему тогда таких мелких друзей я выбрала? Сидела бы с их мамашами-папашами. Ан нет – попёрлась с детишками по горам, по долам таскаться.
И таскалась. Общаясь. Ко всем присматривалась, прикидывая возраст каждого. Выходило, что кого-то я как будто родила сразу после школы, кого-то в последнем классе, а кого-то всё-таки в солидном возрасте – лет в девятнадцать. Как же здоровско мне было с этими дураками! Я была сама собой, правда! Не умничала, не выделывалась. Да и не хотелось ни выделываться, ни умничать.
В темноте мы подходили – это тоже было частью прогулочного ритуала, к нескольким родникам, расположенным в разных концах деревни. Хлебали, хватая горстями, воду из них, плескали себе в лицо. Ух и водичка – ледяней ледяного! Ключевая. Потому и деревня – Ключи. Ясно.
Пить огненную водичку мы продолжали на всём пути следования. У каждого фактически было с собой по бутылке. Кроме нас с Глебом. Глеб носил на плече сумку с едой. А я не знала, что надо тянуть со стола бутылку, засунула только рюмку в карман. Из неё – то и глушила самогон. Мне все наливали. Каждый раз из новой бутылки кто-нибудь.
Как к принцессе – они относились ко мне как к принцессе! Пусть это было просто деревенское гостеприимство – так хлебосольно и самогононаливно встречать вновь прибывших. Не важно – приятно очень.
Может, именно это меня так радовало и стимулировало? А потому я чувствовала себя на седьмом небе и вела естественно и раскованно, а не артистничала, не выёживалась?
Как бы то ни было и как бы пьяна я ни была, но отмечала, что пацаны при мне искренне старались меньше материться – даже демонстративно друг друга одёргивали, если у кого вырывалось. Что само по себе однозначно считалось проявлением уважения. Девки, правда, наоборот, преувеличенно смачно выражались. Но я не была против – нужно же им было восполнять равновесие.
Какие они, в сущности, оказались дети! Пока были трезвые, кстати, и девчонки, и ребята хорохорились и изображали деловитую солидность и значимость. Но алкоголь вернул их истинную сущность. Мы гуляли по окрестностям деревни, и они показывали мне, где играли маленькими, где прятались, откуда кто и когда упал, скатился на велосипеде, на свинье, где нашли дохлую лисицу, позднее признанную специалистами бешеной. Жуть. Речь зашла о нескольких героических покойниках, которые до этих дней не дожили, оставшись навеки в памяти деревенских друзей. Один из них сломал шею и всплыл кверху каком, лихо, но неудачно нырнув в речку на мелководье; другого насмерть шибануло током, когда он срезал с опоры провода, мечтая обогатиться, сдав их как металлолом; третья – девчонка двенадцати лет от роду – по пьяни замёрзла в сугробе, переползая зимой от дома, где пили, до своего. Этих детей, которые никогда не смогут уже стать взрослыми, чтили как героев. За неимением настоящих. Что ж, смерть, поступок и память должны жить вместе…
