За эти четверть часа она ни разу не назвала мужа ласково — Пелде, зато не меньше десятка раз повторила Пер. На ней был темный костюм, наверно, ей казалось, что темный цвет больше соответствует ее горю.
— Один тюремщик рассказывал по радио, что его главный инструмент — ключ. Если это правда, Пер погиб.
Она была невысокая, и из-за темных, — волос ее бледное лицо казалось еще бледнее. Большие глаза полны отчаяния. Уже потом, после ее ухода, доктор подумал, что глаза у нее, должно быть, серые. Темно-серые. Иногда она щурилась, может, нервничала, а может, просто хотела незаметно смахнуть слезу. Один раз у нее на реснице повисла прозрачная капля.
— Для него тюрьма хуже, чем для всех остальных, он не может жить без леса, без гор, — прибавила она.
— Да, наказание всегда неодинаково действует на заключенных, — согласился доктор Верелиус. — Закон не принимает во внимание человеческих привычек. Это может сделать только суд.
— Вы считаете, что мне следует поговорить с судьей? — тотчас спросила она.
— Это ничего не изменит. Приговор уже вынесен. Единственное, что можно сделать, это подать апелляцию, но, по мнению адвоката, это бесполезно.
— Я слышала про так называемое бесконвойное содержание заключенных. Как сделать, чтобы он попал в такое место?
— Ну, это не сразу. Может, через несколько месяцев.
— Через сколько?
— Не могу сказать, не знаю. Все будет зависеть от его поведения.
— Какое уж тут поведение… Я имею в виду, что, сидя за решеткой, Пер будет уже не самим собой, а совсем другим человеком.
Она не плакала. По крайней мере открыто. И он был благодарен ей за это. Самое неприятное, когда женщина всхлипывает, и захлебывается слезами у тебя на глазах. Разговор их не имел никакого смысла, тюремный врач не в силах изменить приговор, ему пришлось несколько раз повторить ей эти слова. Через четверть часа она поднялась, пожала ему руку и поблагодарила за то, что он согласился принять ее. Она шла медленно, высоко подняв голову.
Наказание есть наказание. Что посеешь, то и пожнешь. Каково сошьешь, таково и износишь. Сам накрошил, сам и выхлебай. Такова жизнь. И такой она была всегда.
Доктор хорошо помнил Пера Густафссона, в нем была какая-то упертость. Выглядел он моложе тридцати шести лет, указанных в его документах. Лицо открытое, хотя теперь, после свалившейся на него беды, он привык смотреть исподлобья. Он был немного ниже доктора Верелиуса, сантиметров сто семьдесят, не больше, хорошо сложен, гибкий и сильный; иногда во время разговора он увлекался, и тогда речь его становилась свободной и непринужденной. Но вскоре он снова переходил на односложные ответы: да, нет.
