Грета смотрела на город, сиявший миллионами огней. По клубящимся тучам скользили сполохи неона, и это выглядело довольно тревожно, напоминая подсветку зловещих декораций. Клайс и Грета ехали молча, глядя, как город встает над ними, будто вырастая из размолотой танками земли Полигона. Редкие небоскребы торчали, как обглоданные кости, они вонзались в низкое небо, но кровь не текла — это небо давно уже было убито. Оно светилось само по себе, и проэкторы, транслирующие на облака неоновый свет, были здесь не при чем. Так выглядело истинное небо Ада.
“Я живу в этом месте, я живу в Аду”, - говорила себе Грета, пока город приближался. — “Мы все живем в Аду. Неужели никто, кроме меня, не знает об этом?”
Бонга остановился и поджидал их.
— Значит, до завтра? — спросил он, глядя то на Грету, то на Клайса.
— До завтра, — ответил Клайс.
— Тебе за куртку не влетит? — Грета кивнула на рукав, измазанный сажей.
— Влетит, — честно признался Бонга. — Все, пока!
Они проводили его взгядом, и Клайс в который раз сказал:
— Мне бы такой велик!
— Твой ничуть не хуже, — отозвалась Грета. — Они точно не знают? — спросила она, имея в виду родителей.
— Не знают, — заверил ее Клайс. — Все наши в один голос заявили, что видели, как ты летела кубарем с горы.
— Отлично…
— Может, ты считаешь, что им мало попало? — фыркнул Клайс.
— Все равно мне надо помолиться за них, — ответила Грета.
— Почему бы тебе не помолиться прямо сейчас? — язвительно поинтересовался Клайс.
— Почему бы тебе не помолиться самому? — огрызнулась Грета. — Попроси у Бога трехколесный велосипед!
Они рассмеялись. Грета оглянулась на Полигон, и ее сердце застучало быстрее. Полигон напоминал темную яму, откуда открываются двери в ничто.
— До завтра, — прошептала она.
Мать уже вернулась со своего завода и чистила картошку. Отец еще не приходил. Грета твердо знала, что у отца есть женщина, и знала запах ее духов, которыми пахли рубашки отца, но не говорила про это никому, даже Клайсу.
— Где вы были? — спросила мать, грохоча кастрюлями.
— Ездили покататься, — ответил Клайс.
— Опять хочешь свернуть себе шею? — спросила мать у Греты.
— На все воля Божья, — отозвалась та, заходя в свою комнату.
— Воля Божья!.. Идите есть! Вон, ешьте фасоль!
— Угу, — отозвался Клайс из своей комнаты за перегородкой. Грета задернула жалюзи и лишь тогда включила настольную лампу. Улыбнулась распятию на стене.
— Я сейчас!
Монстроборец Иесус терпеливо ждал. Зеркальце вместо лица тускло блестело, отражая нить накала. Свет лампы падал на комод и застланную коричневым пледом узкую кровать. Других предметов мебели в этой комнате не было, если не считать железного сундука под кроватью и канделябра в углу под распятием. В канделябре белели трупики свечей. Цветок на подоконнике никто не поливал, он стоял грустный и наполовину засохший. Грета зажгла свечи и выключила лампу. Пластиковая бутылка с остатками воды была покрыта изнутри зеленоватым налетом, Грета вылила воду в цветочный горшок и посмотрела на распятие. Когда она говорила с Монстроборцем в последний раз? Не так, как в больнице, а со всеми обрядами, дающими право задавать Иесусу вопросы? Сколько же надо ему рассказать, ночи не хватит!
