Она знала, что следует делать, и понимала все последствия. Начинать нужно было немедленно – прямо здесь, в нестерильном, неподготовленном помещении, без подходящих ассистентов. Минуты, которые они потратили бы на подготовку, могли убить пациентку.
В ее властном голосе прозвенел металл:
– Приступаем к удалению матки – прямо здесь. Сейчас. Кто-нибудь, дайте мне скальпель номер два.
Джули взмывала вверх, счастливо паря между небом и землей. Душа ее была непостижимо легка, она была одна в целом свете – боль и горечь остались там, внизу – в гармонии с солнцем, и с ветром, и с невероятной красотой природы. Ей вот-вот должны были открыться какие-то удивительные конечные тайны бытия, самая суть вещей, начало Вселенной, бескрайние пути космоса. Но там, внизу, едва видимые, какие-то люди столпились возле старой, истерзанной оболочки – кажется, они что-то кричат ей. «Вернись, вернись, Джули», – призывают их озабоченные голоса. Но Джули не желала возвращаться, она хотела удержаться в лучах своих грез, лететь дальше к познанию и свету. Голоса настойчиво притягивали ее, она должна была избавиться от силы их притяжения. Ей не хотелось возвращаться туда, вниз, в темницу тела, чтобы томиться и страдать за отверстиями, называемыми глазами, в кандалах костей и кожи. Ведь она была так близка к свободе. Казалось, поднимись она чуть повыше, ее уже не достанут призывные голоса сирен. Эту гонку ей непременно нужно было выиграть – и оставить позади всю свою прежнюю жизнь. Но в этот самый момент Джули поняла, что случилось. Что-то произошло при звуке слова «жизнь», потому что то, к чему она так отчаянно стремилась, означало «умереть».
Лондон, Англия. 1970
В церкви было тихо, как в склепе, и слабые бледные лучи предвечернего солнца, проникавшие сквозь стекла витражей, нежились в пустоте. Но и они не могли разогнать того вечного покоя и одиночества, в которых возрастала любовь к Богу. Бледный свет от потрескивающих свечей бликами играл на высоком алтаре и отражался на полированных спинках скамеек из красного дерева. На скамье в исповедальне за перегородкой сидел с опущенной головой, со скрещенными руками священник. И только его сердце чувствовало загробный холод.
Он поднял голову, сноп серебристо-золотого света упал на его лицо, являя выражение вечной тоски, которую никто не в силах был развеять. Он вновь почувствовал, как дрожь пронзила его. Но ее вызвал не холод неотапливаемой церкви, а неуловимое предвосхищение того, что должно свершиться в этом месте и в этот час. Он мысленно улыбнулся, отмечая свою сверхъестественную способность воздействовать на тех, кто прислушивается к небесам. Он перевернул страницу в псалтыри, лежавшей у него на коленях, и губы его зашептали слова так хорошо известной ему молитвы. Пытался ли он вызвать дух мучительной потери из этих холодных каменных стен, дух, который ускользал через металлические решетки и припал к старинным потолкам с причудливой старинной резьбой? Или он просто старался успокоить свою душу, готовясь к целительному таинству исповеди?
