Джули стояла молча, но лицо ее побагровело, а костяшки стиснутых пальцев побелели.
– Кто же ее трахнул? – прошипела она наконец. – Отелло?
– Джули!
Слезы подступили к ее глазам, и оскорбление было почти ощутимым.
– Нет, правда, папа. Кто отец? Я хочу сказать, знаешь ли ты наверняка. Ты думаешь, это ты? Ведь мама всегда обедает со всеми этими старыми друзьями, так ведь? Вроде лорда Бакмена или Вилли Партингтона. На твоем месте я бы потребовала анализа крови.
Стрелы вонзились точно в цель. Только Джули умела обратить свой гнев в боль, в его боль. Разумеется, это было правдой. Любовный роман его жены с жизнью требовал ответной любви, и не только от ее мужа. Как бы безумно он ни обожал ее, как бы ни переполняла его страсть, ей этого было недостаточно. Где бы ни были мужчины, ей хотелось, чтобы они любовались ею. А затем в безжалостной прогрессии нарастала симпатия, преклонение и, наконец, любовь. В какой-то момент она выходила из игры, поклонники ей наскучивали, она их бросала – а потом любовный танец начинался сначала. Дело было лишь в предпочтениях, потому что ей хотелось то мужского обожания, то романтического поклонения, а иногда и внезапного натиска сексуального возбуждения. Для него это был ад. Снова и снова он пытался уверить себя в том, что это просто безвредные игры, порождения утонченного духа и страстной натуры, всего того, что и составляло смысл его бесконечной любви к ней. И все же бывали и жуткие моменты сомнений и страха, когда он был уверен, что она изменяет ему.
– Только посмей когда-нибудь так говорить о своей матери, – отчужденно бросил он.
Его внезапно потухшие глаза больше не смотрели на дочь, рассеянно перебегая по комнате в поисках Софи, уже окруженной толпой обожателей. Видал Сассун профессионально запустил пальцы ей в волосы, Теренс Донован, мастер задушевных бесед, был в своей стихии, управляя разговором. Патрик Личфилд, фотограф, родственник королевы, рыскал вокруг группы, как паук вокруг мухи.
Господи, как же он ее любит. Как будто вчера, но уже годы прошли с того дня, как она ворвалась – незнакомая, непрошеная – в его гримерную. Она стояла перед ним, дрожа от возбуждения, и говорила, как она влюбилась в его Гамлета.
– Великое искусство и актер нераздельны, – провозгласила она, – и теперь я влюблена в вас.
Карие глаза румынской княжны смели все преграды единым натиском, и с тех пор до сегодняшнего дня он оставался рабом ее любви. И теперь, и все прошедшие годы она – главный смысл его жизни. До этого таким смыслом было для него искусство – грандиозный успех на английской сцене, восторги и аплодисменты сыну шахтера из Уэльса. Это топливо питало его тогда. А теперь – только Софи, ее красота, живой ум и влечение, раскованность и дикая, необузданная свобода.
