– Ну и место, – недовольно поморщился Кинрю, зажимая пальцами ноздри своего восточного носа.
– Придется потерпеть, – отозвался я, заглядывая в полуоткрытую дверь, ведущую в комнаты.
Карпович встретил нас в старомодном кафтане и охотничьих сапогах. С каждой нашей встречей он как будто опускался все больше, хотя на самом деле состояние его день ото дня только множилось.
– Яков Андреевич! Какими судьбами? – деланно обрадовался он. – Давненько вы что-то в наших краях не бывали!
– Да, вот миловала судьба, – улыбнулся я добродушно.
– Присаживайтесь! Присаживайтесь! – заботливо хлопотал хозяин маленькой комнаты, вся обстановка которой заключалась в крохотном кожаном диванчике, столике на низких ножках с пузатым графином, стоящим на нем, да фаянсовой конфетницей, претендовавшей на «роскошь», заполненной копеечными сухарями.
Кинрю остался глух к гостеприимным словам ростовщика. Он молча уставился в окно, демонстрируя тем самым полное отсутствие такта и пренебрежение к светским приличиям. Однако унылый пейзаж за окном только еще больше испортил ему настроение.
Карпович обижено нахохлился, но потом сделал вид, что ему все равно, чем там занимается японец.
«Азиат он и есть азиат!» – было написано на лице ростовщика.
Карпович буквально сверлил меня своими маленькими черными глазками. Я же, в отличие от Юкио, присел на краешек замусоленного дивана, стараясь не обращать внимание на хозяйские взгляды. Пахом Эрастович крикнул прислугу:
– Марфушка, ты бы нам чайку, что ли, заварила!
– Как поживаете-то Пахом Эрастович? – ради элементарного приличия осведомился я.
– Да не жалуемся, – ответил Карпович. – Курочка-то, она по зернышку клюет. Итак, с чем пожаловали, Яков Андреевич? – снова осведомился он.
– Вам известна история, которая приключилась с Раневским и Кузнецовым? – поинтересовался я, пододвигая к себе чашку с чаем, которую мне на замызганном подносе принесла Марфуша.
Кинрю в это время обернулся ко мне и бросил такой взгляд, что у меня мороз пробежал по коже. Мне даже показалось, что Юкио готов сбежать от меня в свою родную Японию.
– А разве есть еще в Петербурге хоть кто-нибудь, кому эта история не известна? – удивился Пахом Эрастович.
– Вы не могли бы посветить в суть и меня? – усмехнулся я, отпивая солидный глоток из чашки.
– Раневский проигрался поручику в карты, понаделал долгов… – начал объяснять Карпович.
– Постой, постой! Какому поручику? – удивился я.
– Как какому? – воскликнул Карпович. – Так вы разве не знаете? Кузнецову, конечно же. Мне, вообще, кажется, что он это сделал намеренно, чтобы Раневского разлучить с молодой графиней Олениной, которая, как сейчас поговаривают в свете, рассудком тронулась.
