Мы идем почти всю ночь, перед самым рассветом тридцать первого марта разбиваем лагерь в оливковой роще, люди укладываются под скрюченными деревьями и мигом засыпают тяжелым сном; многие спят на голой земле — у них не хватило сил развернуть скатки. Они лежат, нелепо раскинув ноги, храпят. В небе луна, ее то и дело затягивают плотные тучи. Холодно. Поодаль от спящих одиноко стоят часовые с винтовками, они обмотаны одеялами на манер индейцев. Ночь выдалась томительная, в ней чувствуется какая-то гнетущая настороженность: кажется, ночь, подобно тебе самому, чутко прислушивается, а к чему — ты не знаешь и узнаешь, только когда столкнешься с этим лицом к лицу.
В такие тягостно тянущиеся предрассветные часы не думаешь о том, что принесет грядущий день; не отдаешь себе отчета в том, что с военной подготовкой покончено, что через несколько часов начнется то, ради чего ты ехал сюда за четыре тысячи миль. Я не испытываю страха, закутавшись поплотнее в одеяло, я стою, прижав к боку холодную винтовку; когда так хочется спать, страх забывается. Я недоволен: формально я все еще cabo[60], командир отделения, но Рушьяно, командир взвода, поставил меня часовым в первую смену. Вот только cabo ли я еще? Я был и капралом, и вторым пулеметным номером под началом Табба, и разведчиком под началом Лука Хинмана — кем только я не перебывал за это короткое время. Табб спит без задних ног, его потешная губастая физиономия с приплюснутым носом обращена к луне, рот раскрыт. Мне хочется пристроиться рядом, укутаться одним с ним одеялом — так мы спали последние две недели. Меня одолевает зевота; ясно понимая, что этого не следует делать, я все-таки присаживаюсь на камень в невысоком кустарнике, и голова моя клонится долу. Я клюю носом, просыпаюсь, вытаскиваю пайковую пачку «Твенти грэнд», осторожно закуриваю под одеялом, глубоко затягиваюсь и, по-черепашьи высовывая голову из-под одеяла, выдыхаю дым. Курить так слишком сложно, я гашу сигарету и прячу окурок в карман.
Не проходит и часа, как в лагере поднимается суматоха, слышен голос Милта Вулфа, который с неискоренимым бруклинским акцентом командует: «Aténtos; en pie!»[61] Ребята не сразу просыпаются, спросонья ворчат, стонут, как роженицы. По земле стелется туман, в сыром предутреннем воздухе горько пахнет полынью. Я гадаю, должен ли я оставаться на своем посту, пока за мной не придут, мое одиночество усугубляет мысль о том, что батальон может сняться с места без меня. Тут я слышу голос Табба, он окликает меня, и я опрометью несусь в лагерь, натыкаясь на низкий кустарник, цепляясь одеялом за колючие ветки. Батальон строится; прилаживая амуницию, бойцы пыхтят, толкаются. Я собираю свое отделение, и мы выступаем. Где находится наш противник? Сейчас я уже не могу припомнить, кто из ребят в моем отделении.
