— А каким способом, по-вашему, постигается тайна? — забыв от волнения про свой предыдущий вопрос, спросила я. Мирослав повернул своё лицо — в этот раз совершенно другое, неожиданно ясное и чуть печальное — ко мне.
— Вы никак не можете понять, что тайна должна оставаться тайной.
— Всем тайнам есть предел, — заявила я. — Вот, например, вы сами. Я отчаялась понять, кто вы. В первую нашу встречу я увидела неотёсанного иностранца из богемных кругов. Во вторую — доморощенного Казанову, строящего из себя загадку. Потом вы предстали передо мной психопатом с садистскими наклонностями, потом — злым шутником. Сейчас я вижу перед собой мыслителя, создателя оригинальной философской системы. Я не против тайн, но я против таинственности. Трюки — вещь, недостойная вашего ума и индивидуальности.
Мирослав тихо рассмеялся, потом смолк и поглядел на меня вдумчиво и серьёзно.
— Вы знаете, кто я. Но вам будет нестерпимо в это поверить.
— Ну да, конечно! Мирослав-боярин! А почему вы в таком случае разгуливаете невредимым? Ведь герой романа погибает.
— Это ничего не значит, — спокойно сказал Мирослав. — Художник может кое-что домыслить. Вы читали «Мага»?
— Нет; это тоже написал Моппер?
— Нет, не Моппер. Есть такой молодой писатель, Сомерсет Моэм. Это его роман. Так вот, у него там тоже героя убивают; а я лично знаком с ним — хотя он выведен в романе не под своим именем — и могу подтвердить, что он жив и здоров, правда, изрядно растолстел.
— Послушайте, — сказала я, — не морочьте мне голову. Автор может взять у реального человека либо внешность, либо характер, либо биографию. Внешностью вы на Мирослава-боярина не похожи, и это не нуждается в доказательствах. Ваш характер также трудно усмотреть в герое романа — насколько я помню, тот Мирослав законченный неврастеник с байроническими приступами злобы. Остаётся единственное — поступки. Вы что же, всерьёз хотите уверить меня, что сотворили всё, что Моппер описывает в своей книге?
— Не только это, но гораздо больше, — с какой-то цинической ухмылкой произнёс Мирослав, и мурашки побежали у меня по спине. Может, мне показалось? Гримаса цинизма мгновенно спала, на меня смотрел прежний Мирослав — внимательный, многое знающий, многозначительный. Прежний, но не совсем — двусмысленность в его взгляде и изгибе ярких губ под пушистыми усами приобрела какой-то недобрый и сладострастный характер; как будто он знал больше, чем полагалось знать, и даже больше, чем можно вообразить, как будто бросал мне вызов, который мне заведомо не по силам.
