— Болеть больше не будет.
— Как вам это удаётся? — спросила я, разглядывая ладонь. Кровотечение прекратилось, ранка стянулась в красноватую точку. Он усмехнулся и заправил за ухо выбившуюся прядь волос.
— Не всё в мире должно быть объяснено. Что-то должно оставаться тайной. Моппер этого до сих пор не понимает.
Темнело. Держась под руку, мы вышли на берег Серпантина,[13] где завершались приготовления к показу фильма. Туда стекалась публика со всех концов парка, но на расставленные на траве стулья пускали только немногих избранных — пригласительные билеты тщательно проверялись. Между двумя старыми платанами был уже натянут огромный белый экран, и вдалеке я разглядела киномехаников, возившихся с аппаратурой. Воздух взрывали первые пробные фейерверки; в стороне оркестр настраивал инструменты. Насчёт бесплатных прохладительных напитков газета не обманула: Мирослав сходил в палатку и принёс для меня лимонаду. К моему изумлению, нам достались стулья в первом ряду. Я немного сконфузилась, обнаружив справа и слева от нас несколько официальных лиц весьма высокого звания, а также банкира, вложившего средства в съёмки фильма. Лорд-мэр, как мне показалось, взглянул на меня с неудовольствием; а может, мне только показалось. Сбоку от рядов стульев для зрителей стоял маленький столик, и за ним сидели двое. Первый был, по всей видимости, Фред Беркли, второго я узнала без труда — это был Имре Микеш собственной персоной. Я уже видала его портрет на афишах фильма. Без грима и накладной бородки он выглядел не столь демонически, но всё же довольно зловеще. Он смотрел в публику тяжёлым мрачным взглядом из-под кустистых бровей; его волосы цвета воронова крыла, сильно поредевшие на висках, были обильно смазаны бриллиантином, горло подпирал крахмальный воротничок. Возле него на столике лежала серебряная авторучка.
— Вы можете подойти взять у него автограф, — шепнул Мирослав. Мне почему-то не хотелось этого делать, и я плоско сострила:
— Я не понимаю по-мадьярски.
Не буду здесь описывать официальную часть вечера — она была на редкость нудной, тем более что автор «Мирослава боярина» не присутствовал. Я начала догадываться, что именно его билет достался мне, и болезни писателя я обязана тем, что очутилась перед этим экраном в первом ряду. Неловкое чувство возрастало; но Мирослава, кажется, ничто не смущало в этой ситуации, — даже его собственный цыганский наряд, — так как он подтолкнул меня в плечо и, показывая на экран, зашептал:
