Передав им свежий экземпляр брошюры «Русский рабочий в революционном движении», он помчался к Никитской в Полуэктов переулок, где ожидал его «Семен Григорьевич — Франц Ляхович…». Тот, истомленный ожиданием и неопределенностью своего положения, сразу заговорил о том, что ему неудобно и далее оставаться у незнакомой, ничего не подозревающей женщины да еще с таким чемоданом, что от содержимого этого чемодана ему надо поскорее избавиться, после чего он намерен перебраться в гостиницу, где пропишется по заграничному виду…
Егупов аж руками на него замахал:
— Да вы что? Вы же сразу попадетесь! В гостиницу — ни в коем случае! На вас же сразу обратят внимание! Рабочий! Из-за границы! Франц Ляхович!.. Да вы что? Только не в гостиницу! Я вас завтра же пристрою к кому-нибудь из своих знакомых. По Москве только что прокатилась волна обысков и арестов! Мы тут живем в последние дни как на бочке с порохом! Нужна осторожность и осторожность!.. — тут он кинул опасливый взгляд в сторону окна, за которым виднелся уголок уютного московского дворика, освещенного уже предзакатным солнцем, там, устроившись на небольшом штабельке теса, кухарка Никитской сушила только что намытую дубовую пасоченцу.[6]
— Вы меня простите, Семен Григорьевич: теперь я не имею времени, должен спешить на встречу с одним человеком… — продолжал Егупов многозначительно. — Завтра я устрою вам ночлег в другом месте, там мы поговорим обо всем…
— Но — хотя бы чемодан!.. — заикнулся Семен Григорьевич.
— Ах, да! — Егупов хлопнул себя по лбу. — Совсем было забыл. За чемоданом вот-вот должен приехать наш человек. Он вам скажет, что приехал от Михаила Михайловича, от меня стало быть. Чемодан этот человек отвезет в надежное место. Ну а насчет всего дальнейшег потолкуем потом! Не беспокойтесь! Ждите меня завтра Впрочем, за вами может прийти и кто-либо другой! — тряхнув на прощанье руку вовсе растерявшегося заграничного эмиссара, Егупов выскользнул за дверь.
«Семен Григорьевич — Франц Ляхович и прочая, и прочая», метнувшись к окну, успел увидеть лишь спину промелькнувшего «руководителя московской революционной группы» (так сказано было ему об этом человеке в Варшаве)… Он даже фамилии его не знал. В Варшаве названо было лишь имя-отчество этого «руководителя», и сам он, при знакомстве, назвался лишь по имени-отчеству.
Райчин сгорбленно замер у окна, почувствовав вдруг странную ватность, размягченность во всем теле. Столько дней жил единым напряжением, готовностью встретиться с любой опасностью, с такими надеждами ехал сюда, в Россию, в Москву, и вдруг столкнулся с какой-то неопределенностью… Проявив немалую радость по поводу привезенных нелегальных изданий, этот Михаил Михайлович вот уже второй день словно бы ускользает от него…
